Page 442 - Анна Каренина

страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим
желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это не может быть иначе. Разве
я не знаю, что он не стал бы обманывать меня, что он не имеет видов на Сорокину, что он не
влюблен в Кити, что он не изменит мне? Я все это знаю, но мне от этого не легче. Если он, не
любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, – да это хуже в
тысячу раз даже, чем злоба! Это – ад! А это-то и есть. Он уж давно не любит меня. А где
кончается любовь, там начинается ненависть. Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и
все дома, дома… И в домах все люди, люди… Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг
друга. Ну, пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я получаю
развод, Алексей Александрович отдает мне Сережу, и я выхожу замуж за Вронского».
Вспомнив об Алексее Александровиче, она тотчас с необыкновенною живостью представила
себе его, как живого, пред собой, с его кроткими, безжизненными, потухшими глазами,
синими жилами на белых руках, интонациями и треском пальцев, и, вспомнив то чувство,
которое было между ними и которое тоже называлось любовью, вздрогнула от отвращения.
«Ну, я получу развод и буду женой Вронского. Что же, Кити перестанет так смотреть на
меня, как она смотрела нынче? Нет. Сережа перестанет спрашивать или думать о моих двух
мужьях? А между мною и Вронским какое же я придумаю новое чувство? Возможно ли
какое-нибудь не счастье уже, а только не мученье? Нет и нет! – ответила она себе теперь без
малейшего колебания. – Невозможно! Мы жизнью расходимся, и я делаю его несчастье, он
мое, и переделать ни его, ни меня нельзя. Все попытки были сделаны, винт свинтился. Да,
нищая с ребенком. Она думает, что жалко ее. Разве все мы не брошены на свет затем только,
чтобы ненавидеть друг друга и потому мучать себя и других? Гимназисты идут, смеются.
Сережа? – вспомнила она. – Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своею
нежностью. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась на
этот промен, пока удовлетворялась той любовью». И она с отвращением вспомнила про то,
что называла той любовью. И ясность, с которою она видела теперь свою и всех людей
жизнь, радовала ее. «Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые
живут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и везде, и всегда», – думала она,
когда уже подъехала к низкому строению Нижегородской станции и к ней навстречу
выбежали артельщики.
– Прикажете до Обираловки? – сказал Петр.
Она совсем забыла, куда и зачем она ехала, и только с большим усилием могла понять
вопрос.
– Да, – сказала она ему, подавая кошелек с деньгами, и, взяв в руку маленький красный
мешочек, вышла из коляски.
Направляясь между толпой в залу первого класса, она понемногу припоминала все
подробности своего положения и те решения, между которыми она колебалась. И опять то
надежда, то отчаяние по старым наболевшим местам стали растравлять раны ее измученного,
страшно трепетавшего сердца. Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с
отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о
том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и что' она напишет ему, то о том, как
он теперь жалуется матери (не понимая ее страданий) на свое положение, и как она войдет в
комнату, и что' она скажет ему. То она думала о том, как жизнь могла бы быть еще
счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьется ее сердце.

XXXI

Раздался звонок, прошли какие-то молодые мужчины, уродливые, наглые и торопливые
и вместе внимательные к тому впечатлению, которое они производили; прошел и Петр через
залу в своей ливрее и штиблетах, с тупым животным лицом, и подошел к ней, чтобы
проводить ее до вагона. Шумные мужчины затихли, когда она проходила мимо их по
платформе, и один что-то шепнул об ней другому, разумеется что-нибудь гадкое. Она