Page 28 - Дворянское гнездо

не погнался, а Шурочку даже охотно уступил Марфе Тимофеевне ее дядя, пьяный
башмачник, который сам недоедал и племянницу не кормил, а колотил по голове колодкой.
С Настасьей Карповной Марфа Тимофеевна свела знакомство на богомолье, в монастыре;
сама подошла к ней в церкви (она понравилась Марфе Тимофеевне за то, что, по ее словам,
очень вкусно молилась), сама с ней заговорила и пригласила ее к себе на чашку чаю. С того
дня она уже не расставалась с ней. Настасья Карповна была женщина самого веселого и
кроткого нрава, вдова, бездетная, из бедных дворянок; голову имела круглую, седую, мягкие
белые руки, мягкое лицо с крупными, добрыми чертами и несколько смешным, вздернутым
носом; она благоговела перед Марфой Тимофеевной, и та ее очень любила, хотя
подтрунивала над ее нежным сердцем: она чувствовала слабость ко всем молодым людям и
невольно краснела, как девочка, от самой невинной шутки. Весь ее капиталец состоял из
тысячи двухсот рублей ассигнациями; она жила на счет Марфы Тимофеевны, но на ровной с
ней ноге; Марфа Тимофеевна не вынесла бы подобострастья.
– А! Федя! – начала она, как только увидала его. – Вчера вечером ты не видел моей
семьи: полюбуйся. Мы все к чаю собрались; это у нас второй, праздничный чай. Всех
поласкать можешь; только Шурочка не дастся, а кот оцарапает. Ты сегодня едешь?
– Сегодня. – Лаврецкий присел на низкое стульце. – Я уже с Марьей Дмитриевной
простился. Я и Лизавету Михайловну видел.
– Зови ее Лизой, отец мой, что за Михайловна она для тебя? Да сиди смирно, а то ты
Шурочкин стул сломаешь.
– Она к обедне шла, – продолжал Лаврецкий. – Разве она богомольна?
– Да, Федя, очень. Больше нас с тобою, Федя.
– А вы разве не богомольны? – заметила, пришепетывая, Настасья Карповна. – И
сегодня к ранней обедне не пошли, а к поздней пойдете.
– Ан нет, – ты одна пойдешь: обленилась я, мать моя, – возразила Марфа
Тимофеевна, – чаем уж очень себя балую. – Она говорила Настасье Карповне «ты», хотя и
жила с ней на ровной ноге – недаром же она была Пестова: трое Пестовых значатся в
синодике Ивана Васильевича Грозного; Марфа Тимофеевна это знала.
– Скажите, пожалуйста, – начал опять Лаврецкий, – мне Марья Дмитриевна сейчас
говорила об этом… как, бишь, его?.. Паншине. Что это за господин?
– Экая она болтушка, прости господи! – проворчала Марфа Тимофеевна, – чай, под
секретом тебе сообщила, что вот, мол, какой навертывается жених. Шушукала бы с своим
поповичем; нет, видно, ей мало. И ведь нет еще ничего, да и слава богу! а она уже болтает.
– Почему же слава богу? – спросил Лаврецкий.
– А потому, что молодец мне не нравится; да и чему тут радоваться?
– Не нравится он вам?
– Да, не всех же ему пленять. Будет с него и того, что вот Настасья Карповна в него
влюблена. Бедная вдова вся всполошилась.
– Что вы это, Марфа Тимофеевна, бога вы не боитесь! – воскликнула она, и румянец
мгновенно разлился у ней по лицу и по шее.
– И ведь знает, плут, – перебила ее Марфа Тимофеевна, – знает, чем ее прельстить:
табакерку ей подарил. Федя, попроси у ней табачку понюхать; ты увидишь, табакерка какая
славная: на крышке гусар на коне представлен. Уж ты лучше, мать моя, не оправдывайся.
Настасья Карповна только руками отмахивалась.
– Ну, а Лиза, – спросил Лаврецкий, – к нему неравнодушна?
– Кажется, он ей нравится, а впрочем, господь ее ведает! Чужая душа, ты знаешь,
темный лес, а девичья и подавно. Вот и Шурочкину душу – поди разбери! Зачем она
прячется, а не уходит, с тех пор как ты пришел?
Шурочка фыркнула подавленным смехом и выскочила вон, а Лаврецкий поднялся с
своего места.
– Да, – промолвил он с расстановкой, – девичью душу не разгадаешь. Он стал
прощаться.