Page 50 - Дворянское гнездо

Лаврецкий не был молодым человеком; он не мог долго обманываться насчет чувства,
внушенного ему Лизой; он окончательно в тот же день убедился в том, что полюбил ее. Не
много радости принесло ему это убеждение. «Неужели, – подумал он, – мне в тридцать пять
лет нечего другого делать, как опять отдать свою душу в руки женщины? Но Лиза не чета
той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не отвлекла бы меня от моих
занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба
вперед к прекрасной цели. Да, – кончил он свои размышления, – все это хорошо, но худо то,
что она вовсе не захочет пойти со мной. Недаром она сказала мне, что я ей страшен. Зато и
Паншина она не любит… Слабое утешение!»
Лаврецкий поехал в Васильевское; но и четырех дней там не выжил, – так ему
показалось скучно. Его томило также ожидание: известие, сообщенное г-м Жюлем,
требовало подтверждения, а он не получал никаких писем. Он вернулся в город и просидел
вечер у Калитиных. Ему легко было заметить, что Марья Дмитриевна была против него
восстановлена; но ему удалось несколько умилостивить ее, проиграв ей рублей пятнадцать в
пикет, и он провел около получаса почти наедине с Лизой, несмотря на то, что мать ей еще
накануне советовала не быть слишком фамильярной с человеком «qui a un si grand ridicule»
[ 22 ]. Он нашел в ней перемену: она стала как будто задумчивее, попеняла ему за его
отсутствие и спросила его: не пойдет ли он на другой день к обедне? (На другой день было
воскресенье.)
– Ступайте, – сказала она прежде, чем он успел ответить, – мы вместе помолимся за
упокой ее души. – Потом она прибавила, что не знает, как ей быть, не знает, имеет ли она
право заставлять Паншина долее ждать ее решения.
– Почему же? – спросил Лаврецкин.
– Потому, – сказала она, – что я уже теперь начинаю подозревать, какое будет это
решение.
Она объявила, что голова у ней болит, и ушла к себе наверх, нерешительно протянув
Лаврецкому кончики пальцев.
На другой день Лаврецкий отправился к обедне. Лиза уже была в церкви, когда он
пришел. Она заметила его, хотя не обернулась к нему. Она усердно молилась: тихо светились
ее глаза, тихо склонялась и поднималась ее голова. Он почувствовал, что она молилась и за
него, – и чудное умиление наполнило его душу. Ему было и хорошо и немного совестно.
Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах ладану, длинные косые лучи от
окон, самая темнота стен и сводов – все говорило его сердцу. Давно не был он в церкви,
давно не обращался к богу; он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, – он без
слов даже не молился, – но хотя на мгновенье если не телом, то всем помыслом своим
повергнулся ниц и приник смиренно к земле. Вспомнилось ему, как в детстве он всякий раз в
церкви до тех пор молился, пока не ощущал у себя на лбу как бы чьего-то свежего
прикосновения; это, думал он тогда, ангел-хранитель принимает меня, кладет на меня печать
избрания. Он взглянул на Лизу… «Ты меня сюда привела, – подумал он, – коснись же меня,
коснись моей души». Она все так же тихо молилась; лицо ее показалось ему радостным, и он
умилился вновь, он попросил другой душе – покоя, своей – прощенья…
Они встретились на паперти; она приветствовала его с веселой и ласковой важностью.
Солнце ярко освещало молодую траву на церковном дворе, пестрые платья и платки
женщин; колокола соседних церквей гудели в вышине; воробьи чирикали по заборам.
Лаврецкий стоял с непокрытой головой и улыбался; легкий ветерок вздымал его волосы и
концы лент Лизиной шляпы. Он посадил Лизу и бывшую с ней Леночку в карету, роздал все
свои деньги нищим и тихонько побрел домой.

22 «С которым случилась такая нелепость» (франц.).