Page 45 - Дворянское гнездо

дама, с почти ребяческим, усталым и красивым личиком, в шумящем черном платье, с
пестрым веером и толстыми золотыми браслетами; приехал и муж ее, краснощекий, пухлый
человек с большими ногами и руками, с белыми ресницами и неподвижной улыбкой на
толстых губах; в гостях жена никогда с ним не говорила, а дома, в минуты нежности,
называла его своим поросеночком; Паншин вернулся: очень стало людно и шумно в
комнатах. Лаврецкому такое множество народа было не по нутру; особенно сердила его
Беленицына, которая то и дело глядела на него в лорнет. Он бы тотчас ушел, если б не Лиза:
ему хотелось сказать ей два слова наедине, но он долго не мог улучить удобное мгновенье и
довольствовался тем, что с тайной радостью следил за нею взором; никогда ее лицо не
казалось ему благородней и милей. Она много выигрывала от близости Беленицыной. Та
беспрестанно двигалась на стуле, поводила своими узкими плечиками, смеялась изнеженным
смехом и то щурилась, то вдруг широко раскрывала глаза. Лиза сидела смирно, глядела
прямо и вовсе не смеялась. Хозяйка села играть в карты с Марфой Тимофеевной,
Беленицыным и Гедеоновским, который играл очень медленно, беспрестанно ошибался,
моргал глазами и утирал лицо платком. Паншин принял меланхолический вид, выражался
кратко, многозначительно и печально, – ни дать ни взять невыказавшийся художник, – но,
несмотря на просьбы Беленицыной, которая очень с ним кокетничала, не соглашался спеть
свой романс: Лаврецкий его стеснял. Федор Иваныч тоже говорил мало, особенное
выражение его лица поразило Лизу, как только он вошел в комнату: она тотчас
почувствовала, что он имеет сообщить ей что-то, но, сама не зная почему, боялась
расспросить его. Наконец, переходя в залу наливать чай, она невольно поворотила голову в
его сторону. Он тотчас пошел вслед за ней.
– Что с вами? – промолвила она, ставя чайник на самовар.
– А разве вы что заметили? – проговорил он.
– Вы сегодня не такой, каким я вас видела до сих пар. Лаврецкий наклонился над
столом.
– Я хотел, – начал он, – передать вам одно известие, но теперь невозможно. Впрочем,
прочтите вот, что отмечено карандашом в этом фельетоне, – прибавил он, подавая ей нумер
взятого с собою журнала. – Прошу хранить это в тайне, я зайду завтра утром.
Лиза изумилась… Паншин показался на пороге двери: она положила журнал к себе в
карман.
– Читали вы «Обермана», Лизавета Михайловна? – задумчиво спросил ее Паншин.
Лиза отвечала ему вскользь и пошла из залы наверх. Лаврецкий вернулся в гостиную и
приблизился к игорному столу. Марфа Тимофеевна, распустив ленты чепца и покраснев,
начала ему жаловаться на своего партнера Гедеоновского, который, по ее словам, ступить не
умел.
– Видно, в карты играть, – говорила она, – не то, что выдумки сочинять.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла в гостиную и села в угол;
Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела – и обоим стало почти жутко. Он
прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею, как бы ему
хотелось, он не мог; оставаться в одной комнате с нею, гостем в числе других гостей, – было
тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и
прибавил, что надеется на ее дружбу.
– Приходите, – отвечала она с тем же недоумением на лице.
Паншин оживился по уходе Лаврецкого; он начал давать советы Гедеоновскому,
насмешливо любезничал с Беленицыной и, наконец, спел свой романс. Но с Лизой он
говорил и глядел на нее по-прежнему: значительно и немного печально.
А Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих
весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел в
свою жизнь; сердце его билось тяжело и ровно, часы летели, он и не думал о сне. По
временам только всплывала у него в голове мысль: «Да это неправда, это все вздор», – и он
останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть в свою жизнь.