Page 51 - Дворянское гнездо

XXXII

Настали трудные дни для Федора Иваныча. Он находился в постоянной лихорадке.
Каждое утро отправлялся он на почту, с волненьем распечатывал письма, журналы – и нигде
не находил ничего, что бы могло подтвердить или опровергнуть роковой слух. Иногда он сам
себе становился гадок: «Что это я, – думал он, – жду, как ворон крови, верной вести о смерти
жены!» К Калитиным он ходил каждый день; но и там ему не становилось легче: хозяйка
явно дулась на него, принимала его из снисхождения; Паншин обращался с ним
преувеличенно вежливо; Лемм напустил на себя мизантропию и едва кланялся ему, – а
главное: Лиза как будто его избегала. Когда же ей случалось остаться с ним наедине, в ней,
вместо прежней доверчивости, проявлялось замешательство; она не знала, что сказать ему, и
он сам чувствовал смущение. Лиза в несколько дней стала не та, какою он ее знал: в ее
движениях, голосе, в самом смехе замечалась тайная тревога, небывалая прежде неровность.
Марья Дмитриевна, как истая эгоистка, ничего не подозревала; но Марфа Тимофеевна
начинала присматривать за своей любимицей. Лаврецкий не раз упрекнул себя в том, что
показал Лизе полученный им нумер журнала: он не мог не сознаться, что в его душевном
состоянии было что-то возмутительное для чистого чувства. Он полагал также, что перемена
в Лизе происходила от ее борьбы с самой собою, от ее сомнений: какой ответ дать Паншину?
Однажды она принесла ему книгу, роман Вальтер Скотта, который она сама у него спросила.
– Вы прочли эту книгу? – проговорил он.
– Нет; мне теперь не до книг, – отвечала она и хотела уйти.
– Постойте на минуту; я с вами так давно не был наедине. Вы словно меня боитесь.
– Да.
– Отчего же, помилуйте?
– Не знаю. Лаврецкий помолчал.
– Скажите, – начал он, – вы еще не решились?
– Что вы хотите сказать? – промолвила она, не поднимая глаз.
– Вы понимаете меня… Лиза вдруг вспыхнула.
– Не спрашивайте меня ни о чем, – произнесла она с живостью, – я ничего не знаю; я
сама себя не знаю… И она тотчас же удалилась.
На следующий день Лаврецкий приехал к Калитиным после обеда и застал у них все
приготовления ко всенощной. В углу столовой на четырехугольном столе, покрытом чистой
скатертью, уже находились прислоненные к стене небольшие образа в золотых окладах, с
маленькими тусклыми алмазами на венчиках. Старый слуга, в сером фраке и башмаках,
прошел, не спеша и не стуча каблуками, через всю комнату, поставил две восковые свечи в
тонких подсвечниках перед образами, перекрестился, поклонился и тихо вышел.
Неосвещенная гостиная была пуста. Лаврецкий походил по столовой, спросил – не
именинница ли кто? Ему отвечали шепотом, что нет, а что всенощную заказали по желанию
Лизаветы Михайловны да Марфы Тимофеевны; что хотели было чудотворную икону
поднять, но что она уехала за тридцать верст к больному. Скоро прибыл вместе с дьячками и
священник, человек уже не молодой, с большой лысиной, и громко кашлянул в передней;
дамы тотчас вереницей потянулись из кабинета и подошли к нему под благословение;
Лаврецкий молча им поклонился; и они ему поклонились молча. Священник постоял
немного, еще раз откашлянулся и спросил вполголоса басом:
– Приступать прикажете?
– Приступите, батюшка, – возразила Марья Дмитриевна.
Он начал облачаться; дьячок в стихаре подобострастно попросил уголька; запахло
ладаном. Из передней вышли горничные и лакеи и остановились сплошной кучкой перед
дверями. Роска, никогда не сходившая сверху, вдруг появилась в столовой: ее стали
выгонять – она испугалась, завертелась и села; лакей подхватил ее и унес. Всенощная
началась. Лаврецкий прижался в уголок; ощущения его были странны, почти грустны; он сам
не мог хорошенько разобрать, что он чувствовал. Марья Дмитриевна стояла впереди всех,