Page 53 - Дворянское гнездо

вечерние звуки раздавались в промежутках красноречивой речи; первые звезды зажигались
на розовом небе над неподвижными верхушками лип. Лаврецкий поднялся и начал
возражать Паншину; завязался спор. Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность
России; отдавал себя, свое поколение на жертву, – но заступался за новых людей, за их
убеждения и желания; Паншин возражал раздражительно и резко, объявил, что умные люди
должны все переделать, и занесся, наконец, до того, что, забыв свое камер-юнкерское звание
и чиновничью карьеру, назвал Лаврецкого отсталым консерватором, даже намекнул –
правда, весьма отдаленно – на его ложное положение в обществе. Лаврецкий не рассердился,
не возвысил голоса (он вспомнил, что Михалевич тоже называл его отсталым – только
вольтериянцем) – и спокойно разбил Паншина на всех пунктах. Он доказал ему
невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания –
переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал, хотя
бы отрицательный; привел в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего
признания народной правды и смирения перед нею – того смирения, без которого и смелость
противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека в
легкомысленной растрате времени и сил.
– Все это прекрасно! – воскликнул, наконец, раздосадованный Паншин, – вот вы,
вернулись в Россию, – что же вы намерены делать?
– Пахать землю, – отвечал Лаврецкий, – и стараться как можно лучше ее пахать.
– Это очень похвально, бесспорно, – возразил Паншин, – и мне сказывали, что вы уже
большие сделали успехи по этой части; но согласитесь, что не всякий способен на такого
рода занятия.
– Une nature poetique [ 23 ], – заговорила Марья Дмитриевна, – конечно, не может

пахать… et puis [ 24 ], вы призваны, Владимир Николаич, делать все en grand [ 25 ].
Этого было слишком даже для Паншина: он замялся – и замял разговор. Он попытался
перевести его на красоту звездного неба, на музыку Шуберта – все как-то не клеилось; он
кончил тем, что предложил Марье Дмитриевне сыграть с ней в пикет. «Как! в такой вечер?»
– слабо возразила она; однако велела принести карты.
Паншин с треском разорвал новую колоду, а Лиза и Лаврецкий, словно сговорившись,
оба встали и поместились возле Марфы Тимофеевны. Им сделалось вдруг так хорошо обоим,
что они даже побоялись остаться вдвоем, – и в то же время они почувствовали оба, что
испытанное ими в последние дни смущение исчезло и не возвратится более. Старушка
потрепала украдкой Лаврецкого по щеке, лукаво прищурилась и несколько раз покачала
головой, приговаривая шепотом: «Отделал умника, спасибо». Все затихло в комнате;
слышалось только слабое потрескивание восковых свечей; да иногда стук руки по столу, да
восклицание или счет очков, да широкой волной вливалась в окна, вместе с росистой
прохладой, могучая, до дерзости звонкая, песнь соловья.

XXXIV

Лиза не вымолвила ни одного слова в течение спора между Лаврецким и Паншиным, но
внимательно следила за ним и вся была на стороне Лаврецкого. Политика ее занимала очень
мало; но самонадеянный тон светского чиновника (он никогда еще так не высказывался) ее
отталкивал; его презрение к России ее оскорбило. Лизе и в голову не приходило, что она
патриотка; но ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума ее радовал; она, не

23 Поэтическая натура (франц.).

24 И потом (франц.).

25 В крупном масштабе (франц.).