Page 56 - Дворянское гнездо

Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука
охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла
и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала
бессмертной грустью и уходила умирать в небеса. Лаврецкий выпрямился и стоял,
похолоделый и бледный от восторга. Эти звуки так и впивались в его душу, только что
потрясенную счастьем любви; они сами пылали любовью. ."Повторите», – прошептал он, как
только раздался последний аккорд. Старик бросил на него орлиный взор, постучал рукой по
груди и, проговорив, не спеша, на родном своем языке: «Это я сделал, ибо я великий
музыкант», – снова сыграл свою чудную композицию. В комнате не было свечей; свет
поднявшейся луны косо падал в окна; звонко трепетал чуткий воздух; маленькая, бедная
комнатка казалась святилищем, и высоко и вдохновенно поднималась в серебристой
полутьме голова старика. Лаврецкий подошел к нему и обнял его. Сперва Лемм не отвечал
на его объятие, даже отклонил его локтем; долго, не шевелясь ни одним членом, глядел он
все так же строго, почти грубо, и только раза два промычал: «ага!» Наконец его
преобразившееся лицо успокоилось, опустилось, и он, в ответ на горячие поздравления
Лаврецкого, сперва улыбнулся немного, потом заплакал, слабо всхлипывая, как дитя.
– Это удивительно, – сказал он, – что вы именно теперь пришли; но я знаю, все знаю.
– Вы все знаете? – произнес с смущением Лаврецкий.
– Вы меня слышали, – возразил Лемм, – разве вы не поняли, что я все знаю?
Лаврецкий до утра не мог заснуть; он всю ночь просидел на постели. И Лиза не спала:
она молилась.

XXXV

Читатель знает, как вырос и развивался Лаврецкий; скажем несколько слов о
воспитании Лизы. Ей минул десятый год, когда отец ее умер; но он мало занимался ею.
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный,
резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги на учителей, гувернеров, на одежду и
прочие нужды детей; но терпеть не мог, как он выражался, нянчиться с писклятами, – да и
некогда ему было нянчиться с ними: он работал, возился с делами, спал мало, изредка играл
в карты, опять работал; он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную
машину. «Скоренько жизнь моя проскочила», – промолвил он на смертном одре с горькой
усмешкой на высохших губах. Марья Дмитриевна, в сущности, не много больше мужа
занималась Лизой, хотя она и хвасталась перед Лаврецким, что одна воспитала детей своих;
она одевала ее, как куколку, при гостях гладила ее по головке и называла в глаза умницей и
душкой – и только: ленивую барыню утомляла всякая постоянная забота. При жизни отца
Лиза находилась на руках гувернантки, девицы Моро из Парижа; а после его смерти
поступила в ведение Марфы Тимофеевны. Марфу Тимофеевну читатель знает; а девица
Моро была крошечное сморщенное существо с птичьими ухватками и птичьим умишком. В
молодости она вела жизнь очень рассеянную, а под старость у ней остались только две
страсти – к лакомству да к картам. Когда она была сыта, не играла в карты и не болтала, –
лицо у ней тотчас принимало выражение почти мертвенное: сидит, бывало, смотрит, дышит
– и так и видно, что никакой мысли не пробегает в голове. Ее даже нельзя было назвать
доброю: не бывают же добры птицы. Вследствие ли легкомысленно проведенной молодости,
от парижского ли воздуха, которым она надышалась с детства, – в ней гнездилось что-то
вроде всеобщего дешевенького скептицизма, выражавшегося обыкновенно словами: «Tout ca
c'est des betises» [ 26 ]. Она говорила неправильным, но чисто парижским жаргоном, не
сплетничала и не капризничала – чего же больше можно желать от гувернантки? На Лизу она
имела мало влияния; тем сильнее было влияние на нее ее няни, Агафьи Власьевны.

26 «Все это глупости» (франц.).