Page 81 - Дворянское гнездо

на шутку.
– Да ведь ты не знаешь, голубушка ты моя, – начала она ее уговаривать, – какова
жизнь-то в монастырях! Ведь тебя, мою родную, маслищем конопляным зеленым кормить
станут, бельище на тебя наденут толстое-претолстое; по холоду ходить заставят; ведь ты
всего этого не перенесешь, Лизочка. Это все в тебе Araшины следы; это она тебя с толку
сбила. Да ведь она начала с того, что пожила, и в свое удовольствие пожила; поживи и ты.
Дай мне по крайней мере умереть спокойно, а там делай что хочешь. И кто ж это видывал,
чтоб из-за эдакой из-за козьей бороды, прости господи, из-за мужчины в монастырь идти?
Ну, коли тебе так тошно, съезди, помолись угоднику, молебен отслужи, да не надевай ты
черного шлыка на свою голову, батюшка ты мой, матушка ты моя… И Марфа Тимофеевна
горько заплакала.
Лиза утешала ее, отирала ее слезы, сама плакала, но осталась непреклонной. С отчаянья
Марфа Тимофеевна попыталась пустить в ход угрозу: все сказать матери… но и это не
помогло. Только вследствие усиленных просьб старушки Лиза согласилась отложить
исполнение своего намерения на полгода; зато Марфа Тимофеевна должна была дать ей
слово, что сама поможет ей и выхлопочет согласие Марьи Дмитриевны, если через шесть
месяцев она не изменит своего решения.

* * *

С наступившими первыми холодами Варвара Павловна, несмотря на свое обещание
зарыться в глуши, запасшись денежками, переселилась в Петербург, где наняла скромную,
но миленькую квартиру, отысканную для нее Паншиным, который еще раньше ее покинул
О…скую губернию. В последнее время своего пребывания в О… он совершенно лишился
расположения Марьи Дмитриевны; он вдруг перестал ее посещать и почти не выезжал из
Лавриков. Варвара Павловна его поработила, именно поработила: другим словом нельзя
выразить ее неограниченную, безвозвратную, безответную власть над ним.
Лаврецкий прожил зиму в Москве, а весною следующего года дошла до него весть, что
Лиза постриглась в Б……м монастыре, в одном из отдаленнейших краев России.

Эпилог

Прошло восемь лет. Опять настала весна… Но скажем прежде несколько слов о судьбе
Михалевича, Паншина, г-жи Лаврецкой – и расстанемся с ними. Михалевич, после долгих
странствований, попал, наконец, на настоящее свое дело: он получил место старшего
надзирателя в казенном заведении. Он очень доволен своей судьбой, и воспитанники его
«"обожают», хотя и передразнивают его. Паншин сильно подвинулся в чинах и метит уже в
директоры; ходит несколько согнувшись: должно быть, Владимирский крест, пожалованный
ему на шею, оттягивает его вперед. Чиновник в нем взял решительный перевес над
художником; его все еще моложавое лицо пожелтело, волосы поредели, и он уже не поет, не
рисует, но втайне занимается литературой: написал комедийку, вроде «пословиц», и так как
теперь все пишущие непременно «выводят» кого-нибудь или что-нибудь, то и он вывел в ней
кокетку и читает ее исподтишка двум-трем благоволящим к нему дамам. В брак он, однако,
не вступил, хотя много представлялось к тому прекрасных случаев: в этом виновата Варвара
Павловна. Что касается до нее, то она по-прежнему постоянно живет в Париже: Федор
Иваныч дал ей на себя вексель и откупился от нее, от возможности вторичного
неожиданного наезда. Она постарела и потолстела, но все еще мила и изящна. У каждого
человека есть свой идеал: Варвара Павловна нашла свой – в драматических произведениях
г-на Дюма-сына. Она прилежно посещает театр, где выводятся на сцену чахоточные и
чувствительные камелии; быть г-жою Дош кажется ей верхом человеческого благополучия:
она однажды объявила, что не желает для своей дочери лучшей участи. Должно надеяться,