Page 5 - Дуэль

что он понимал в нем, ему крайне не нравилось. Лаевский пил много и не вовремя, играл в
карты, презирал свою службу, жил не по средствам, часто употреблял в разговоре
непристойные выражения, ходил по улице в туфлях и при посторонних ссорился с Надеждой
Федоровной — и это не нравилось Самойленку. А то, что Лаевский был когда-то на
филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил часто так
умно, что только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной — всего этого не
понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он считал Лаевского выше себя и уважал его.
— Еще одна подробность, — сказал Лаевский, встряхивая головой. — Только это
между нами. Я пока скрываю от Надежды Федоровны, не проболтайся при ней… Третьего
дня я получил письмо, что ее муж умер от размягчения мозга.
— Царство небесное… — вздохнул Самойленко. — Почему же ты от нее скрываешь?
— Показать ей это письмо значило бы: пожалуйте в церковь венчаться. А надо сначала
выяснить наши отношения. Когда она убедится, что продолжать жить вместе мы не можем, я
покажу ей письмо. Тогда это будет безопасно.
— Знаешь что, Ваня? — сказал Самойленко, и лицо его вдруг приняло грустное и
умоляющее выражение, как будто он собирался просить о чем-то очень сладком и боялся,
что ему откажут. — Женись, голубчик!
— Зачем?
— Исполни свой долг перед этой прекрасной женщиной! Муж у нее умер, и таким
образом само провидение указывает тебе, что делать!
— Но пойми, чудак, что это невозможно. Жениться без любви так же подло и
недостойно человека, как служить обедню, не веруя.
— Но ты обязан!
— Почему же я обязан? — спросил с раздражением Лаевский.
— Потому что ты увез ее от мужа и взял на свою ответственность.
— Но тебе говорят русским языком: я не люблю!
— Ну, любви нет, так почитай, ублажай…
— Почитай, ублажай… — передразнил Лаевский. — Точно она игуменья… Плохой ты
психолог и физиолог, если думаешь, что, живя с женщиной, можно выехать на одном только
почтении да уважении. Женщине прежде всего нужна спальня.
— Ваня, Ваня… — сконфузился Самойленко.
— Ты — старый ребенок, теоретик, а я — молодой старик и практик, и мы никогда не
поймем друг друга. Прекратим лучше этот разговор. Мустафа, — крикнул Лаевский
человеку, — сколько с нас следует?
— Нет, нет… — испугался доктор, хватая Лаевского за руку. — Это я заплачу. Я
требовал. Запиши за мной! — крикнул он Мустафе.
Приятели встали и молча пошли по набережной. У входа на бульвар они остановились
и на прощанье пожали друг другу руки.
— Избалованы вы очень, господа! — вздохнул Самойленко. — Послала тебе судьба
женщину молодую, красивую, образованную — и ты отказываешься, а мне бы дал бог хоть
кривобокую старушку, только ласковую и добрую, и как бы я был доволен! Жил бы я о ней
на своем винограднике и…
Самойленко спохватился и сказал:
— И пускай бы она там, старая ведьма, самовар ставила.
Простившись с Лаевским, он пошел по бульвару. Когда он, грузный, величественный,
со строгим выражением на лице, в своем белоснежном кителе и превосходно вычищенных
сапогах, выпятив вперед грудь, на которой красовался Владимир с бантом, шел по бульвару,
то в это время он очень нравился себе самому, и ему казалось, что весь мир смотрит на него с
удовольствием. Не поворачивая головы, он посматривал по сторонам и находил, что бульвар
вполне благоустроен, что молодые кипарисы, эвкалипты и некрасивые, худосочные пальмы
очень красивы и будут со временем давать широкую тень, что черкесы честный и
гостеприимный народ. «Странно, что Кавказ Лаевскому не нравится, — думал он, — очень