Page 8 - Дуэль

кухней.
Раньше она ответила бы ему: «займись» или: «ты, я вижу, хочешь из меня кухарку
сделать», но теперь только робко взглянула на него и покраснела.
— Ну, как ты чувствуешь себя сегодня? — спросил он ласково.
— Сегодня ничего. Так, только маленькая слабость.
— Надо беречься, голубка. Я ужасно боюсь за тебя.
Надежда Федоровна была чем-то больна. Самойленко говорил, что у нее
перемежающаяся лихорадка, и кормил ее хиной; другой же доктор, Устимович, высокий,
сухощавый, нелюдимый человек, который днем сидел дома, а но вечерам, заложив назад
руки и вытянув вдоль спины трость, тихо разгуливал по набережной и кашлял, находил, что
у нее женская болезнь, и прописывал согревающие компрессы. Прежде, когда Лаевский
любил, болезнь Надежды Федоровны возбуждала в нем жалость и страх, теперь же и в
болезни он видел ложь. Желтое, сонное лицо, вялый взгляд и зевота, которые бывали у
Надежды Федоровны после лихорадочных припадков, и то, что она во время припадка
лежала под пледом и была похожа больше на мальчика, чем на женщину, и что в ее комнате
было душно и нехорошо пахло, — всё это, по его мнению, разрушало иллюзию и было
протестом против любви и брака.
На второе блюдо ему подали шпинат с крутыми яйцами, а Надежде Федоровне, как
больной, кисель с молоком. Когда она с озабоченным лицом сначала потрогала ложкой
кисель и потом стала лениво есть его, запивая молоком, и он слышал ее глотки, им овладела
такая тяжелая ненависть, что у него даже зачесалась голова. Он сознавал, что такое чувство
было бы оскорбительно даже в отношении собаки, но ему было досадно не на себя, а на
Надежду Федоровну за то, что она возбуждала в нем это чувство, и он понимал, почему
иногда любовники убивают своих любовниц. Сам бы он не убил, конечно, но, доведись ему
теперь быть присяжным, он оправдал бы убийцу.
— Merci, голубка, — сказал он после обеда и поцеловал Надежду Федоровну в лоб.
Придя к себе в кабинет, он минут пять ходил из угла в угол, искоса поглядывая на
сапоги, потом сел на диван и пробормотал:
— Бежать, бежать! Выяснить отношения и бежать!
Он лег на диван и опять вспомнил, что муж Надежды Федоровны, быть может, умер по
его вине.
«Обвинять человека в том, что он полюбил или разлюбил, это глупо, — убеждал он
себя, лежа и задирая ноги, чтобы надеть сапоги. — Любовь и ненависть не в нашей власти.
Что же касается мужа, то я, быть может, косвенным образом был одною из причин его
смерти, но опять-таки виноват ли я в том, что полюбил его жену, а жена — меня?»
Затем он встал и, отыскав свою фуражку, отправился к своему сослуживцу
Шешковскому, у которого каждый день собирались чиновники играть в винт и пить
холодное пиво.
«Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета, — думал Лаевский дорогой. — Как
верно Шекспир подметил! Ах, как верно!»

III

Чтобы скучно не было и снисходя к крайней нужде вновь приезжавших и несемейных,
которым, за неимением гостиницы в городе, негде было обедать, доктор Самойленко держал
у себя нечто вроде табльдота. В описываемое время у него столовались только двое: молодой
зоолог фон Корен, приезжавший летом к Черному морю, чтобы изучать эмбриологию медуз,
и дьякон Победов, недавно выпущенный из семинарии и командированный в городок для
исполнения обязанностей дьякона-старика, уехавшего лечиться. Оба они платили за обед и
за ужин по 12 рублей в месяц, и Самойленко взял с них честное слово, что они будут
являться обедать аккуратно к двум часам.
Первым обыкновенно приходил фон Корен. Он молча садился в гостиной и, взявши со