Page 9 - Дуэль

стола альбом, начинал внимательно рассматривать потускневшие фотографии каких-то
неизвестных мужчин в широких панталонах и цилиндрах и дам в кринолинах и в чепцах;
Самойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со
вздохом: «Прекраснейший, величайшего ума человек!» Покончив с альбомом, фон Корен
брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя
Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой
лоб и черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными
цветами, похожего на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки.
Самосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий
или пистолета в дорогой оправе. Он был очень доволен и своим лицом, и красиво
подстриженной бородкой, и широкими плечами, которые служили очевидным
доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения. Он был доволен и своим
франтовским костюмом, начиная с галстука, подобранного под цвет рубахи, и кончая
желтыми башмаками.
Пока он рассматривал альбом и стоял перед зеркалом, в это время в кухне и около нее в
сенях Самойленко, без сюртука и без жилетки, с голой грудью, волнуясь и обливаясь потом,
суетился около столов, приготовляя салат, или какой-нибудь соус, или мясо, огурцы и лук
для окрошки, и при этом злобно таращил глаза на помогавшего ему денщика и замахивался
на него то ножом, то ложкой.
— Подай уксус! — приказывал он. — То, бишь, не уксус, а прованское масло! —
кричал он, топая ногами. — Куда же ты пошел, скотина?
— За маслом, ваше превосходительство, — говорил оторопевший денщик
надтреснутым тенором.
— Скорее! Оно в шкапу! Да скажи Дарье, чтоб она в банку с огурцами укропу
прибавила! Укропу! Накрой сметану, раззява, а то мухи налезут!
И от его крика, казалось, гудел весь дом. Когда до двух часов оставалось 10 или 15
минут, приходил дьякон, молодой человек, лет 22, худощавый, длинноволосый, без бороды и
с едва заметными усами. Войдя в гостиную, он крестился на образ, улыбался и протягивал
фон Корену руку.
— Здравствуйте, — холодно говорил зоолог. — Где вы были?
— На пристани бычков ловил.
— Ну, конечно… По-видимому, дьякон, вы никогда не будете заниматься делом.
— Отчего же? Дело не медведь, в лес не уйдет, — говорил дьякон, улыбаясь и
засовывая руки в глубочайшие карманы своего белого подрясника.
— Бить вас некому! — вздыхал зоолог.
Проходило еще 15—20 минут, а обедать не звали и все еще слышно было, как денщик,
бегая из сеней в кухню и обратно, стучал сапогами и как Самойленко кричал:
— Поставь на стол! Куда суешь? Помой сначала!
Проголодавшиеся дьякон и фон Корен начинали стучать о пол каблуками, выражая
этим свое нетерпение, как зрители в театральном райке. Наконец, дверь отворялась и
замученный денщик объявлял: кушать готово! В столовой встречал их багровый,
распаренный в кухонной духоте и сердитый Самойленко; он злобно глядел на них и с
выражением ужаса на лице поднимал крышку с супника и наливал обоим по тарелке, и
только когда убеждался, что они едят с аппетитом и что кушанье им нравится, легко вздыхал
и садился в свое глубокое кресло. Лицо его становилось томным, масленым… Он не спеша
наливал себе рюмку водки и говорил:
— За здоровье молодого поколения!
После разговора с Лаевским Самойленко всё время от утра до обеда, несмотря на
прекраснейшее настроение, чувствовал в глубине души некоторую тяжесть; ему было жаль
Лаевского и хотелось помочь ему. Выпив перед супом рюмку водки, он вздохнул и сказал:
— Видел я сегодня Ваню Лаевского. Трудно живется человечку. Материальная сторона
жизни неутешительна, а главное — психология одолела. Жаль парня.