Page 15 - Идиот

распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его не вылечил, но
очень много помог; и что наконец, по его собственному желанию и по одному
встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
Генерал очень удивился.
- И у вас в России никого, решительно никого? - спросил он.
- Теперь никого, но я надеюсь… при том я получил письмо.
- По крайней мере, - перебил генерал, не расслышав о письме, - вы чему-нибудь
обучались, и ваша болезнь не помешает вам занять какое-нибудь, например, не трудное
место, в какой-нибудь службе?
- О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому
хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не
совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг
удалось прочесть.
- Русских книг? Стало быть, грамоту знаете и писать без ошибок можете?
- О, очень могу.
- Прекрасно-с; а почерк?
- А почерк превосходный. Вот в этом у меня, пожалуй, и талант; в этом я просто
каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы, - с жаром сказал князь.
- Сделайте одолжение. И это даже надо… И люблю я эту вашу готовность, князь, вы
очень, право, милы.
- У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей,
сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот
пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен,
что это место я видел; это в кантоне Ури…
- Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и
бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? - обратился генерал к Гане, который тем
временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого
формата: - ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? - оживленно и с
большим любопытством спрашивал он Ганю.
- Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек
ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день, -
прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
- Ну, нет, - с убеждением перебил генерал, - и какой, право, у тебя склад мыслей!
Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И при том, чем ты станешь дарить: ведь
тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
- Нет, еще не просила; да, может быть, и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович,
помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.
- Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А
знаешь, Ганя, я уж так и быть тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она
обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри
же, знай.
Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного.
- Она это наверно сказала? - спросил он, и голос его как бы дрогнул.
- Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила
до времени не передавать.
Генерал пристально рассматривал Ганю; смущение Гани ему видимо не нравилось.
- Вспомните, Иван Федорович, - сказал тревожливо и колеблясь Ганя, - что ведь она
дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все
еще мое слово за мной…
- Так разве ты… так разве ты… - испугался вдруг генерал.
- Я ничего.
- Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?