Page 175 - Идиот

называется по-французски шик! Кто это ей? Ей богу согрешил, подумал третьего дня на
Евгения Павлыча. Но оказывается, что и быть не может, а если быть не может, то для чего
она хочет тут расстроить? Вот, вот задача! Чтобы сохранить при себе Евгения Павлыча? Но
повторяю тебе, и вот тебе крест, что он с ней не знаком, и что векселя эти - выдумка! И с
такою наглостью ему ты кричит чрез улицу! Чистейший заговор! Ясное дело, что надо
отвергнуть с презрением, а к Евгению Павлычу удвоить уважение. Так я и Лизавете
Прокофьевне высказал. Теперь скажу тебе самую интимную мысль: я упорно убежден, что
она это из личного мщения ко мне, помнишь, за прежнее, хотя я никогда и ни в чем пред нею
виноват не был. Краснею от одного воспоминания. Теперь, вот, она опять появилась, я
думал, исчезла совсем. Где же этот Рогожин сидит, скажите, пожалуста? Я думал, она давно
уже госпожа Рогожина…
Одним словом, человек был сильно сбит с толку. Весь почти час пути он говорил один,
задавал вопросы, сам разрешал их, пожимал руку князя и, по крайней мере, в том одном
убедил князя, что его он и не думает подозревать в чем-нибудь. Это было для князя важно.
Кончил он рассказом о родном дяде Евгения Павлыча, начальнике какой-то канцелярии в
Петербурге - "на видном месте, семидесяти лет, вивер, гастроном и вообще повадливый
старикашка… Ха! ха! Я знаю, что он слышал про Настасью Филипповну и даже добивался.
Заезжал к нему давеча; не принимает, нездоров, но богат, богат, имеет значение и… дай ему
бог много лет здравствовать, но опять-таки Евгению Павлычу все достанется… Да, да… а я
все-таки боюсь! Не понимаю чего, а боюсь. В воздухе как будто что-то носится, как будто
летучая мышь, беда летает, и боюсь, боюсь!.." И наконец только на третий день, как мы уже
написали выше, последовало формальное примирение Епанчиных с князем Львом
Николаевичем.

XII.

Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк. Вдруг Лизавета Прокофьевна
одна вошла к нему на террасу.
- Во-первых, и не смей думать, - начала она, - что я пришла к тебе прощения просить.
Вздор! Ты кругом виноват. Князь молчал.
- Виноват или нет?
- Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни в чем не виноваты
умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперь рассудил, что это не так.
- Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять не намерена.
Оба сели.
- Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять
минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог знает что?), и если ты хоть одним
словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой
разрываю.
- Хорошо, - ответил князь.
- Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два или два с половиной тому,
около Святой, к Аглае письмо?
- Пи-писал.
- С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо! Глаза Лизаветы
Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.
- У меня нет письма, - удивился и оробел князь ужасно, - если есть и цело еще, то у
Аглаи Ивановны.
- Не финти! О чем писал?
- Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины почему мне не писать…
- Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему покраснел?