Page 193 - Идиот

сторонятся в обществе как от чумы. Между нашими загородными собраниями, конечно, есть
и отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющие особенно хорошую репутацию; но
самый осторожный человек не может всякую минуту защититься от кирпича, падающего с
соседнего дома. Этот кирпич готовился теперь упасть и на чинную публику, собравшуюся у
музыки.
Чтобы перейти из воксала на площадку, где расположен оркестр, надобно сойти три
ступеньки. У самых этих ступенек и остановилась толпа; сходить не решались, но одна из
женщин выдвинулась вперед; за нею осмелились последовать только двое из ее свиты. Один
был довольно скромного вида человек средних лет, с порядочною наружностью во всех
отношениях, но имевший вид решительного бобыля, то-есть из таких, которые никогда
никого не знают, и которых никто не знает. Другой, не отставший от своей дамы, был совсем
оборванец, самого двусмысленного вида. Никто больше не последовал за эксцентричною
дамой; но сходя вниз, она даже и не оглянулась назад, как будто ей решительно все равно
было, следуют ли за ней или нет. Она смеялась и громко разговаривала попрежнему; одета
была с чрезвычайным вкусом и богато, но несколько пышнее, чем следовало. Она
направилась мимо оркестра на другую сторону площадки, где близ дороги ждала кого-то
чья-то коляска.
Князь не видал ее уже слишком три месяца. Все эти дни по приезде в Петербург он
собирался быть у нее; но, может быть, тайное предчувствие останавливало его. По крайней
мере, он никак не мог угадать предстоящее ему впечатление при встрече с нею, а он со
страхом старался иногда представить его. Одно было ясно ему, - что встреча будет тяжелая.
Несколько раз припоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое произвело
на него лицо этой женщины, еще когда он увидал его только на портрете; но даже во
впечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много тяжелого. Тот месяц в
провинции, когда он чуть не каждый день виделся с нею, произвел на него действие ужасное,
до того, что князь отгонял иногда даже воспоминания об этом еще недавнем времени. В
самом лице этой женщины всегда было для него что-то мучительное: князь, разговаривая с
Рогожиным, перевел это ощущение ощущением бесконечной жалости, и это была правда:
лицо это еще с портрета вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление
сострадания и даже страдания за это существо не оставляло никогда его сердца, не оставило
и теперь. О, нет, даже было еще сильнее. Но тем, что он говорил Рогожину, князь остался
недоволен; и только теперь, в это мгновение ее внезапного появления, он понял, может быть,
непосредственным ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину. Недоставало слов,
которые могли бы выразить ужас; да, ужас! Он теперь, в эту минуту, вполне ощущал его; он
был уверен, был вполне убежден, по своим особым причинам, что эта женщина -
помешанная. Если бы, любя женщину более всего на свете, или предвкушая возможность
такой любви, вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под палкой смотрителя, - то
такое впечатление было бы несколько сходно с тем, что ощутил теперь князь.
- Что с вами? - быстро прошептала Аглая, оглядываясь на него и наивно дергая его за
руку.
Он повернул к ней голову, поглядел на нее, взглянул в ее черные, непонятно для него
сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал усмехнуться ей, но вдруг, точно мгновенно
забыв ее, опять отвел глаза направо и опять стал следить за своим чрезвычайным видением.
Настасья Филипповна проходила в эту минуту мимо самых стульев барышень. Евгений
Павлович продолжал рассказывать что-то, должно быть, очень смешное и интересное,
Александре Ивановне, говорил быстро и одушевленно. Князь помнил, что Аглая вдруг
произнесла полушепотом: "Какая…"
Слово неопределенное и недоговоренное; она мигом удержалась и не прибавила ничего
более, но этого было уже довольно. Настасья Филипповна, проходившая как бы не примечая
никого в особенности, вдруг обернулась в их сторону и как будто только теперь приметила
Евгения Павловича.
- Б-ба! Да ведь вот он! - воскликнула она, вдруг останавливаясь: - то ни с какими