Page 289 - Идиот

он оставаться спокойным после всего, что он потерял, если вы только знаете его дела хоть
отчасти? Мне кажется, что с этой точки зрения лучше взглянуть. Он еще успеет
перемениться; ему много жить, а жизнь богата… а впрочем… впрочем, - потерялся вдруг
князь, - насчет подкопов… я даже и не понимаю, про что вы говорите; оставим лучше этот
разговор, Ипполит.
- Оставим до времени; к тому же ведь нельзя и без благородства, с вашей-то стороны.
Да, князь, вам нужно самому пальцем пощупать, чтоб опять не поверить, ха-ха! А очень вы
меня презираете теперь, как вы думаете?
- За что? За то, что вы больше нас страдали и страдаете?
- Нет, а за то, что недостоин своего страдания.
- Кто мог страдать больше, стало быть, и достоин страдать больше. Аглая Ивановна,
когда прочла вашу исповедь, хотела вас видеть, но…
- Откладывает… ей нельзя, понимаю, понимаю… - перебил Ипполит, - как бы стараясь
поскорее отклонить разговор. - Кстати, говорят, вы сами читали ей всю эту галиматью вслух;
подлинно, в бреду написано и… сделано. И не понимаю, до какой степени надо быть, - не
скажу жестоким (это для меня унизительно), но детски-тщеславным и мстительным, чтоб
укорять меня этою исповедью и употреблять ее против меня же, как оружие! Не
беспокойтесь, я не на ваш счет говорю…
- Но мне жаль, что вы отказываетесь от этой тетрадки, Ипполит, она искрення, и знаете,
что даже самые смешные стороны ее, а их много (Ипполит сильно поморщился), искуплены
страданием, потому что признаваться в них было тоже страдание и… может быть, большое
мужество. Мысль вас подвигшая имела непременно благородное основание, что бы там ни
казалось. Чем далее, тем яснее я это вижу, клянусь вам. Я вас не сужу, я говорю, чтобы
высказаться, и мне жаль, что я тогда молчал…
Ипполит вспыхнул. У него было мелькнула мысль, что князь притворяется и ловит его;
но вглядевшись в лицо его, он не мог не поверить его искренности; лицо его прояснилось.
- А вот все-таки умирать! - проговорил он, чуть не прибавив: "такому человеку как я!" -
И вообразите, как меня допекает ваш Ганечка; он выдумал, в виде возражения, что, может
быть, из тех, кто тогда слушал мою тетрадку, трое, четверо умрут, пожалуй, раньше меня!
Каково! Он думает, что это мне утешение, ха-ха! Во-первых, еще не умерли; да если бы даже
эти люди и перемерли, то какое же мне в этом утешение, согласитесь сами! Он по себе
судит; впрочем, он еще дальше пошел, он теперь просто ругается, говорит, что порядочный
человек умирает в таком случае молча, и что во всем этом с моей стороны был один только
эгоизм! Каково! Нет, каков эгоизм с его-то стороны! Какова утонченность или, лучше
сказать, какова в то же время воловья грубость их эгоизма, которого они все-таки никак не
могут заметить в себе!.. Читали вы, князь, про одну смерть, одного Степана Глебова, в
восемнадцатом столетии? Я случайно вчера прочел…
- Какого Степана Глебова?
- Был посажен на кол при Петре.
- Ах, боже мой, знаю! Просидел пятнадцать часов на коле, в мороз, в шубе, и умер с
чрезвычайным великодушием; как же, читал… а что?
- Дает же бог такие смерти людям, а нам таки нет! Вы, может быть, думаете, что я не
способен умереть так, как Глебов?
- О, совсем нет, - сконфузился князь, - я хотел только сказать, что вы… то-есть не то
что вы не походили бы на Глебова, но… что вы… что вы скорее были бы тогда…
- Угадываю: Остерманом, а не Глебовым, - вы это хотите сказать?
- Каким Остерманом? - удивился князь.
- Остерманом, дипломатом Остерманом, Петровским Остерманом, - пробормотал
Ипполит, вдруг несколько сбившись. Последовало некоторое недоумение.
- О, н-н-нет! Я не то хотел сказать, - протянул вдруг князь после некоторого молчания,
- вы, мне кажется… никогда бы не были Остерманом…
Ипполит нахмурился.