Page 317 - Идиот

Хочешь, хочешь? - крикнула она как безумная, может быть, почти сама не веря, что могла
выговорить такие слова.
Аглая в испуге бросилась было к дверям, но остановилась в дверях, как бы
прикованная, и слушала.
- Хочешь, я прогоню Рогожина? Ты думала, что я уж и повенчалась с Рогожиным для
твоего удовольствия? Вот сейчас при тебе крикну: "Уйди, Рогожин!" а князю скажу:
"помнишь, что ты обещал?" Господи! Да для чего же я себя так унизила пред ними? Да не ты
ли же, князь, меня сам уверял, что пойдешь за мною, что бы ни случилось со мной, и никогда
меня не покинешь; что ты меня любишь, и все мне прощаешь и меня у… ува… Да, ты и это
говорил! и я, чтобы только тебя развязать, от тебя убежала, а теперь не хочу! За что она со
мной как с беспутной поступила? Беспутная ли я, спроси у Рогожина, он тебе скажет!
Теперь, когда она опозорила меня, да еще в твоих же глазах, и ты от меня отвернешься, а ее
под ручку с собой уведешь? Да будь же ты проклят после того за то, что я в тебя одного
поверила. Уйди, Рогожин, тебя не нужно! - кричала она почти без памяти, с усилием
выпуская слова из груди, с исказившимся лицом и с запекшимися губами, очевидно, сама не
веря ни на каплю своей фанфаронаде, но в то же время хоть секунду еще желая продлить
мгновение и обмануть себя. Порыв был так силен, что, может быть, она бы и умерла, так, по
крайней мере, показалось князю. - Вот он, смотри! - прокричала она наконец Аглае, указывая
рукой на князя: - если он сейчас не подойдет ко мне, не возьмет меня и не бросит тебя, то
бери же его себе, уступаю, мне его не надо.
И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе, как помешанные, смотрели на
князя. Но он, может быть, и не понимал всей силы этого вызова, даже наверно можно
сказать. Он только видел пред собой отчаянное, безумное лицо, от которого, как
проговорился он раз Аглае, у него "пронзено навсегда сердце". Он не мог более вынести и с
мольбой и упреком обратился к Аглае, указывая на Настасью Филипповну:
- Разве это возможно! ведь она… сумасшедшая!
Но только это и успел выговорить, онемев под ужасным взглядом Аглаи. В этом
взгляде выразилось столько страдания и в то же время бесконечной ненависти, что он
всплеснул руками, вскрикнул и бросился к ней, но уже было поздно! Она не перенесла даже
и мгновения его колебания, закрыла руками лицо, вскрикнула: "ах, боже мой!" и бросилась
вон из комнаты, за ней Рогожин, чтоб отомкнуть ей задвижку у дверей на улицу. Побежал и
князь, но на пороге обхватили его руками. Убитое, искаженное лицо Настасьи Филипповны
глядело на него в упор и посиневшие губы шевелились, спрашивая:
- За ней? За ней?..
Она упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в комнату, положил в кресла и
стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял стакан с водой; воротившийся Рогожин
схватил его и брызнул ей в лицо воды; она открыла глаза и с минуту ничего не понимала; но
вдруг осмотрелась, вздрогнула, вскрикнула и бросилась к князю.
- Мой! Мой! - вскричала она: - ушла гордая барышня? ха-ха-ха! - смеялась она в
истерике: - ха-ха-ха! Я его этой барышне отдавала! Да зачем? для чего? Сумасшедшая!
Сумасшедшая!.. Поди прочь, Рогожин, ха-ха-ха!
Рогожин пристально посмотрел на них, не сказал ни слова, взял свою шляпу и вышел.
Чрез десять минут князь сидел подле Настасьи Филипповны, не отрываясь смотрел на нее, и
гладил ее по головке и по лицу обеими руками, как малое дитя. Он хохотал на ее хохот и
готов был плакать на ее слезы. Он ничего не говорил, но пристально вслушивался в ее
порывистый, восторженный и бессвязный лепет, вряд ли понимал что-нибудь, но тихо
улыбался, и чуть только ему казалось, что она начинала опять тосковать или плакать,
упрекать или жаловаться, тотчас же начинал ее опять гладить по головке и нежно водить
руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее как ребенка.

IX.