Page 83 - Идиот

подпоручицы и к тому же вдовы. Лет восьмидесяти, или, по крайней мере, около, была
старушонка. Домишко у ней был ветхий, дрянной, деревянный, и даже служанки у себя не
имела по бедности. Но главное, тем отличалась, что некогда имела многочисленнейшее
семейство и родных; но одни в течение жизни перемерли, другие разќехались, третьи о
старухе позабыли, а мужа своего лет сорок пять тому назад схоронила. Жила с ней еще
несколько лет пред этим племянница, горбатая и злая, говорят, как ведьма, и даже раз
старуху укусила за палец, но и та померла, так что старуха года уж три пробивалась
одна-одинїшенька. Скучнехонько мне было у ней, да и пустая она такая была, ничего извлечь
невозможно. Наконец, украла у меня петуха. Дело это до сих пор темное, но кроме нее было
некому. За петуха мы поссорились, и значительно, а тут как раз вышел случай, что меня, по
первой же просьбе моей, на другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в
многочисленное семейство одного купца с большою бородищей, как теперь его помню.
Переезжаем с Никифором с радостью, старуху же оставляем с негодованием. Проходят дня
три, прихожу с ученья, Никифор докладывает, "что напрасно, ваше благородие, нашу миску
у прежней хозяйки оставили, не в чем суп подавать". Я, разумеется, поражен: "Как так,
каким образом наша миска у хозяйки осталась?" Удивленный Никифор продолжает
рапортовать, что хозяйка, когда мы сќезжали, нашей миски ему не отдала по той причине,
что так как я ее собственный горшок разбил, то она за свой горшок нашу миску удерживает,
и что будто бы я ей это сам таким образом предложил. Такая низость с ее стороны,
разумеется, вывела меня из последних границ; кровь закипела, вскочил, полетел. Прихожу к
старухе, так сказать, уже вне себя; гляжу, она сидит в сенцах одна-одинїшенька, в углу,
точно от солнца забилась, рукой щеку себе подперла. Я тотчас же, знаете, на нее целый гром
так и вывалил, "такая, дескать, ты и сякая!" и знаете, этак по-русски. Только смотрю,
представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила, глаза выпучила, и ни
слова в ответ, и странно, странно так смотрит, как бы качается. Я, наконец, приутих,
вглядываюсь, спрашиваю, ни слова в ответ. Я постоял в нерешимости; мухи жужжат, солнце
закатывается, тишина; в совершенном смущении я, наконец, ухожу. Еще до дому не дошел, к
майору потребовали, потом пришлось в роту зайти, так что домой воротился совсем ввечеру.
Первым словом Никифора: "а знаете, ваше благородие, хозяйка-то наша ведь померла". -
"Когда?" - "Да сегодня по вечеру, часа полтора назад". Это, значит, в то именно время, когда
я ее ругал, она и отходила. Так меня это фрапировало, я вам скажу, что едва опомнился.
Стало, знаете, даже думаться, даже ночью приснилось. Я, конечно, без предрассудков, но на
третий день пошел в церковь на похороны. Одним словом, чем дальше время идет, тем
больше думается. Не то чтоб, а так иногда вообразишь, и станет нехорошо. Главное, что тут,
как я, наконец, рассудил? Во-первых, женщина, так сказать, существо человеческое, что
называют в наше время, гуманное, жила, долго жила, наконец, зажилась. Когда-то имела
детей, мужа, семейство, родных, все это кругом нее, так сказать, кипело, все эти, так сказать,
улыбки, и вдруг - полный пас, все в трубу вылетело, осталась одна как… муха какая-нибудь,
носящая на себе от века проклятие. И вот, наконец, привел бог к концу. С закатом солнца, в
тихий летний вечер улетает и моя старуха, - конечно, тут не без нравоучительной мысли; и
вот в это-то самое мгновение, вместо напутственной, так сказать, слезы, молодой, отчаянный
прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским элементом
забубенных ругательств за погибшую миску! Без сомнения, я виноват, и хоть и смотрю уже
давным-давно на свой поступок, по отдаленности лет и по изменению в натуре, как на
чужой, но тем не менее продолжаю жалеть. Так что, повторяю, мне даже странно, тем более,
что если я и виновен, то ведь не совершенно же: зачем же ей как раз в это время вздумалось
помирать? Разумеется, тут одно оправдание: что поступок в некотором роде
психологический, но все-таки я не мог успокоиться, покамест не завел, лет пятнадцать назад,
двух постоянный больных старушонок, на свой счет, в богадельне, с целью смягчить для них
приличным содержанием последние дни земной жизни. Думаю обратить в вековечное,
завещав капитал. Ну, вот-с и все-с. Повторяю, что, может быть, я и во многом в жизни
провинился, но этот случай считаю, по совести, самым сквернейшим поступком из всей моей