Page 57 - Казаки

XXVI

«Да, — думал Оленин, возвращаясь домой, — стоило бы мне немного дать себе
поводья, я бы мог безумно влюбиться в эту казачку». Он лег спать с этими мыслями, но
думал, что все это пройдет и он вернется к старой жизни.
Но старая жизнь не вернулась. Отношения его к Марьянке стали другие. Стена,
разделявшая их прежде, была разрушена. Оленин уже здоровался с нею каждый раз, как
встречался.
Хозяин, приехав получить деньги за квартиру и узнав о богатстве и щедрости Оленина,
пригласил его к себе. Старуха ласково принимала его, и со дня вечеринки Оленин часто по
вечерам заходил к хозяевам и сиживал у них до ночи. Он, казалось, по-старому продолжал
жить в станице, но в душе у него все перевернулось. День он проводил в лесу, а часов в
восемь, как смеркалось, заходил к хозяевам, один или с дядей Ерошкой. Хозяева уж так
привыкли к нему, что удивлялись, когда его не было. Платил он за вино хорошо, и человек
был смирный. Ванюша приносил ему чай; он садился в угол к печи; старуха, не стесняясь,
делала свое дело, и они беседовали за чаем и за чихирем о казачьих делах, о соседях, о
России, про которую Оленин рассказывал, а они расспрашивали. Иногда он брал книгу и
читал про себя. Марьяна, как дикая коза, поджав ноги, сидела на печи или в темном углу.
Она не принимала участия в разговоре, но Оленин видел ее глаза, лицо, слышал ее движения,
пощелкиванье семечек и чувствовал, что она слушает всем существом своим, когда он
говорил, и чувствовал ее присутствие, когда он молча читал. Иногда ему казалось, кто ее
глаза устремлены на него, и, встречаясь с их блеском, он невольно замолкал и смотрел на
нее. Тогда она сейчас же пряталась, а он, притворяясь, что очень занят разговором с
старухой, прислушивался к ее дыханию, ко всем ее движениям и снова дожидался ее взгляда.
При других она была большею частию весела и ласкова с ним, а наедине дика и груба.
Иногда он приходил к ним, когда Марьяна еще не возвращалась с улицы: вдруг заслышатся
ее сильные шаги, и мелькнет в отворенной двери ее голубая ситцевая рубаха. Выйдет она на
середину хаты, увидит его, — и глаза ее чуть заметно ласково улыбнутся, и ему станет
весело и страшно.
Он ничего не искал, не желал от нее, а с каждым днем ее присутствие становилось для
него все более и более необходимостию.
Оленин так вжился в станичную жизнь, что прошедшее показалось ему чем-то
совершенно чуждым, а будущее, особенно вне того мира, в котором он жил, вовсе не
занимало его. Получая письма из дома, от родных и приятелей, он оскорблялся тем, что о
нем, видимо, сокрушались, как о погибшем человеке, тогда как он в своей станице считал
погибшими всех тех, кто не вел такую жизнь, как он. Он был убежден, что никогда не будет
раскаиваться в том, что оторвался от прежней жизни и так уединенно и своеобразно
устроился в своей станице. В походах, в крепостях ему было хорошо; но только здесь, только
из-под крылышка дяди Ерошки, из своего леса, из своей хаты на краю станицы и в
особенности при воспоминании о Марьянке и Лукашке ему ясна казалась вся та ложь, в
которой он жил прежде и которая уже и там возмущала его, а теперь стала ему невыразимо
гадка и смешна. Он с каждым днем чувствовал себя здесь более и более свободным и более
человеком. Совсем иначе, чем он воображал, представился ему Кавказ. Он не нашел здесь
ничего похожего на все свои мечты и на все слышанные и читанные им описания Кавказа.
«Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, — думал он, — люди
живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют,
едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые
положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет…» И оттого люди
эти в сравнении с ним самим казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них,
ему становилось стыдно и грустно за себя. Часто ему серьезно приходила мысль бросить все,
приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться на казачке, — только не на Марьяне,
которую он уступал Лукашке, — и жить с дядей Ерошкой, ходить с ним на охоту и на