Page 158 - Мартин Иден

стоил по сравнению с тем, что писал он. Мартин совсем пал духом, он
решил, что ничего не понимает в литературе, что собственная писанина
загипнотизировала его, и он зря возомнил о себе невесть что.
Бесчеловечная редакторская машина по-прежнему работала
бесперебойно. Он вкладывал в конверт рукопись и марки, опускал в
почтовый ящик, и недели через три, через месяц на крыльцо поднимался
почтальон и вручал ему рукопись, присланную обратно. Да нет там

никаких живых редакторов из плоти и крови. Одни лишь винтики,
колесики, хорошо смазанные передачи– хитроумный механизм с
автоматическим управлением. Мартин впал в такое отчаяние, что
усомнился, существуют ли они вообще, эти самые редакторы, ведь еще ни
разу никто из них не подал признаков жизни, а по тому, как упорно, безо
всяких критических замечаний отвергалось все им написанное, казалось
вполне вероятным, что редакторы– это миф, измышленный и
поддерживаемый рассыльными, наборщиками и печатниками.
Часы, проведенные подле Руфи, оставались единственной его отрадой,
да и они не всегда были радостны. Его неотступно грызла тревога, терзала
и мучила сильней, чем в былые дни, когда он еще не завоевал ее любовь, –
ведь до завоевания любимой было все так же далеко. Он попросил два года,
время летело, а он ничего еще не достиг. И его не оставляло сознание, что
она не одобряет его занятий. Она не говорила об этом прямо, но косвенно
давала это понять так же ясно и определенно, как если бы высказала вслух.

Она не возмущалась, нет, но не одобряла: девушка не столь кроткого нрава
на ее месте возмущалась бы, она же всего лишь была разочарована. А
разочаровалась потому, что человек, которого она намеревалась лепить по
своему вкусу, не желал, чтобы его лепили. До какого-то предела он был
податлив, как воск, а потом встал на дыбы, не хотел он, чтобы его
перекраивали по образу и подобию ее отца и мистера Батлера.
Того, что было в Мартине сильного и благородного, Руфь не замечала
или, еще того хуже, не понимала. Человек, наделенный такой гибкой
натурой, что мог жить в самых неподходящих условиях, казался ей
своевольным и чудовищно упрямым, оттого что не могла она приспособить
его к своему, единственно ей известному образу жизни. Не дано ей было
следовать за полетом его мысли, и когда она не понимала его рассуждений,
полагала, что он ошибается. Рассуждения всех окружающих были понятны

ей. Она всегда понимала, что говорят мать и отец, братья и Олни, а потому,
когда не понимала Мартина, виноватым считала его. То была извечная
трагедия – когда ограниченность стремится наставлять на путь истинный
ум широкий и чуждый предубеждений.