Page 36 - Накануне

— Он утонет, спасите его, спасите! — закричала Анна Васильевна Инсарову, который
стоял на берегу, расставив ноги и глубоко дыша.
— Выплывет, — проговорил он с презрительной и безжалостной небрежностью. —
Пойдемте, — прибавил он, взявши Анну Васильевну за руку, — пойдемте, Увар Иванович,
Елена Николаевна.
— А… а… о… о… — раздался в это мгновение вопль несчастного немца, успевшего
ухватиться за прибрежный тростник.
Все двинулись вслед за Инсаровым, и всем пришлось пройти мимо самой «компании».
Но, лишившись своего главы, гуляки присмирели и ни словечка не вымолвили; один только,
самый храбрый из них, пробормотал, потряхивая головой: «Ну, это, однако… это бог знает
что… после этого»; а другой даже шляпу снял. Инсаров казался им очень грозным, и
недаром: что-то недоброе, что-то опасное выступило у него на лице. Немцы бросились
вытаскивать своего товарища, и тот, как только очутился на твердой земле, начал слезливо
браниться и кричать вслед этим «русским мошенникам», что он жаловаться будет, что он к
самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдет…
Но «русские мошенники» не обращали внимания на его возгласы и как можно скорее
спешили к замку. Все молчали, пока шли по саду, только Анна Васильевна слегка охала. Но
вот они приблизились к экипажам, остановились, и неудержимый, несмолкаемый смех
поднялся у них, как у небожителей Гомера. Первый визгливо, как безумный, залился Шубин,
за ним горохом забарабанил Берсенев, там Зоя рассыпалась тонким бисером, Анна
Васильевна тоже вдруг так и покатилась, даже Елена не могла не улыбнуться, даже Инсаров
не устоял наконец. Но громче всех, и дольше всех, и неистовее всех хохотал Увар Иванович:
он хохотал до колотья в боку, до чихоты, до удушья. Притихнет немного да проговорит
сквозь слезы: «Я… думаю… что это хлопнуло?.. а это… он… плашмя…» И вместе с
последним, судорожно выдавленным словом новый взрыв хохота потрясал весь его состав.
Зоя его еще больше подзадоривала. «Я, говорит, вижу, ноги по воздуху…» — «Да, да, —
подхватит Увар Иванович, — ноги, ноги… а там хлоп! а это он п-п-плашмя!..» — «Да и как
они это ухитрились, ведь немец-то втрое больше их был?» — спросила Зоя. «А я вам
доложу, — ответил, утирая глаза, Увар Иванович, — я видел: одною рукой за поясницу, ногу
подставил, да как хлоп! Я слышу: что это?.. а это он, плашмя…»
Уже экипажи давно тронулись, уже Царицынский замок скрылся из виду, а Увар
Иванович все не мог успокоиться. Шубин, который опять с ним поехал в коляске, пристыдил
его наконец.
А Инсарову было совестно. Он сидел в карете против Елены (на козлах поместился
Берсенев) и молчал; она тоже молчала. Он думал, что она его осуждает; а она не осуждала
его. Она очень испугалась в первую минуту; потом ее поразило выражение его лица; потом
она все размышляла. Ей не было совершенно ясно, о чем размышляла она. Чувство,
испытанное ею в течение дня, исчезло: это она сознавала; но оно заменилось чем-то другим,
чего она пока не понимала. Partie de plaisir продолжалась слишком долго: вечер незаметно
перешел в ночь. Карета быстро неслась то вдоль созревающих нив, где воздух был душен и
душист и отзывался хлебом, то вдоль широких лугов, и внезапная их свежесть била легкою
волной по лицу. Небо словно дымилось по краям. Наконец выплыл месяц, тусклый и
красный. Анна Васильевна дремала; Зоя высунулась из окна и глядела на дорогу. Елене
пришло наконец в голову, что она более часу не говорила с Инсаровым. Она обратилась к
нему с незначительным вопросом; он тотчас радостно ответил ей. В воздухе стали носиться
какие-то неясные звуки; казалось, будто вдали говорили тысячи голосов: Москва неслась им
навстречу. Впереди замелькали огоньки; их становилось все более и более; наконец под
колесами застучали камни. Анна Васильевна проснулась; все заговорили в карете, хотя никто
уже не мог расслышать, о чем шла речь: так сильно гремела мостовая под двумя экипажами
и тридцатью двумя лошадиными ногами. Длинным и скучным показался переезд из Москвы
в Кунцево; все спали или молчали, прижавшись головами к разным уголкам; одна Елена не
закрывала глаз: она не сводила их с темной фигуры Инсарова. На Шубина напала грусть: