Page 37 - Накануне

ветерок дул ему в глаза и раздражал его; он завернулся в воротник шинели и чуть-чуть было
не всплакнул. Увар Иванович благополучно похрапывал, качаясь направо и налево. Экипажи
остановились наконец. Два лакея вынесли Анну Васильевну из кареты; она совсем
расклеилась и, прощаясь с своими спутниками, объявила им, что она чуть жива; они стали ее
благодарить, а она только повторила: «Чуть жива». Елена пожала (в первый раз) руку
Инсарову и долго не раздевалась, сидя под окном; а Шубин улучил время шепнуть
уходившему Берсеневу:
— Ну как же не герой: в воду пьяных немцев бросает!
— А ты и того не сделал, — возразил Берсенев и отправился домой с Инсаровым.
Заря уже занималась в небе, когда оба приятеля возвратились на свою квартиру.
Солнце еще не вставало, но уже заиграл холодок, седая роса покрыла травы, и первые
жаворонки звенели высоко-высоко в полусумрачной воздушной бездне, откуда, как
одинокий глаз, смотрела крупная последняя звезда.

XVI

Елена вскоре после знакомства с Инсаровым начала (в пятый или шестой раз) дневник.
Вот отрывки из этого дневника:
Июня… Андрей Петрович мне приносит книги, но я их читать не могу. Сознаться ему в
этом — совестно; отдать книги, солгать, сказать, что читала, — не хочется. Мне кажется, это
его огорчит. Он все за мной замечает. Он, кажется, очень ко мне привязан. Очень хороший
человек Андрей Петрович.
…Чего мне хочется? Отчего у меня так тяжело на сердце, так томно? Отчего я с
завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела — куда, не
знаю, только далеко, далеко отсюда. И не грешно ли это желание? У меня здесь мать, отец,
семья, Разве я не люблю их? Нет, я не люблю их так, как бы хотелось любить. Мне страшно
вымолвить это, но это правда. Может быть, я большая грешница; может быть, оттого мне так
грустно, оттого мне нет покоя. Какая-то рука лежит на мне и давит меня. Точно я в тюрьме, и
вот-вот сейчас на меня повалятся стены. Отчего же другие этого не чувствуют? Кого же я
буду любить, если я к своим холодна? Видно, папенька прав: он упрекает меня, что я люблю
одних собак да кошек. Надо об этом подумать. Я мало молюсь; надо молиться… А кажется, я
бы умела любить!
…Я все еще робею с господином Инсаровым. Не знаю отчего; я, кажется, не
молоденькая, а он такой простой и добрый. Иногда у него очень серьезное лицо. Ему,
должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно отнимать у него время.
Андрей Петрович — другое дело. Я с ним готова болтать хоть целый день. Но и он мне все
говорит об Инсарове. И какие страшные подробности! Я его видела сегодня ночью с
кинжалом в руке. И будто он мне говорит: «Я тебя убью и себя убью». Какие глупости!
…О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать! Быть доброю — этого
мало; делать добро… да; это главное в жизни. Но как делать добро? О, если б я могла
овладеть собою! Не понимаю, отчего я так часто думаю о господине Инсарове. Когда он
приходит и сидит и слушает внимательно, а сам не старается, не хлопочет, я гляжу на него, и
мне приятно — но только; а когда он уйдет, я все припоминаю его слова и досадую на себя и
даже волнуюсь… сама не знаю отчего. (Он плохо говорит по-французски, и не стыдится —
это мне нравится.) Впрочем, я всегда много думаю о новых лицах. Разговаривая с ним, я
вдруг вспомнила нашего буфетчика Василия, который вытащил из горевшей избы безногого
старика и сам чуть не погиб. Папенька назвал его молодцом, мамаша дала ему пять рублей, а
мне хотелось ему в ноги поклониться. И у него было простое, даже глупое лицо, и он потом
сделался пьяницей.
…Я сегодня подала грош одной нищей, а она мне говорит: отчего ты такая печальная?
А я и не подозревала, что у меня печальный вид. Я думаю, это оттого происходит, что я одна,
все одна, со всем моим добром, со всем моим злом. Некому протянуть руку. Кто подходит ко