Page 41 - Накануне

„Будущий посредник между наукой и российскою публикой“, — зовет меня Шубин; видно,
мне на роду написано быть посредником. Но если я ошибся? Нет, я не ошибся…»
Горько было Андрею Петровичу, и не шел ему в голову Раумер.
На следующий день, часу во втором, Инсаров явился к Стаховым. Как нарочно, о ту
пору в гостиной Анны Васильевны сидела гостья, соседка протопопица, очень хорошая и
почтенная женщина, но имевшая маленькую неприятность с полицией за то, что вздумала в
самый припек жара выкупаться в пруду, близ дороги, по которой часто проезжало какое-то
важное генеральское семейство. Присутствие постороннего лица было сперва даже приятно
Елене, у которой кровинки в лице не осталось, как только она услышала походку Инсарова;
но сердце у ней замерло при мысли, что он может проститься, не поговоривши с ней
наедине. Он же казался смущенным и избегал ее взгляда. «Неужели он сейчас будет
прощаться?» — думала Елена. Действительно, Инсаров обратился было к Анне Васильевне;
Елена поспешно встала и отозвала его в сторону, к окну. Протопопица удивилась и
попыталась обернуться; но она так туго затянулась, что корсет скрипел на ней при каждом
движении. Она осталась неподвижною.
— Послушайте, — торопливо проговорила Елена, — я знаю, зачем вы пришли; Андрей
Петрович сообщил мне ваше намерение, но я прошу вас, я вас умоляю не прощаться с нами
сегодня, а прийти завтра сюда пораньше, часов в одиннадцать. Мне нужно сказать вам два
слова.
Инсаров молча наклонил голову.
— Я вас не буду удерживать… Вы мне обещаете?
Инсаров опять поклонился, но ничего не сказал.
— Леночка, поди сюда, — промолвила Анна Васильевна, — посмотри, какой у
матушки чудесный ридикюль.
— Сама вышивала, — заметила протопопица.
Елена отошла от окна.
Инсаров остался не более четверти часа у Стаховых. Елена наблюдала за ним украдкой.
Он переминался на месте, по-прежнему не знал, куда девать глаза, и ушел как-то странно,
внезапно; точно исчез.
Медлительно прошел этот день для Елены; еще медлительнее протянулась долгая,
долгая ночь. Елена то сидела на кровати, обняв колени руками и положив на них голову, то
подходила к окну, прикладывалась горячим лбом к холодному стеклу и думала, думала, до
изнурения думала все одни и те же думы. Сердце у ней не то окаменело, не то исчезло из
груди; она его не чувствовала, но в голове тяжко бились жилы, и волосы ее жгли, и губы
сохли. «Он придет… он не простился с мамашей… он не обманет… Неужели Андрей
Петрович правду сказал? Быть не может… Он словами не обещал прийти… Неужели я
навсегда с ним рассталась?» Вот какие мысли не покидали ее… именно не покидали: они не
приходили, не возвращались — они беспрестанно колыхались в ней, как туман. «Он меня
любит!» — вспыхивало вдруг во всем ее существе, и она пристально глядела в темноту;
никому не видимая, тайная улыбка раскрывала ее губы… но она тотчас встряхивала головой,
заносила к затылку сложенные пальцы рук, и снова, как туман, колыхались в ней прежние
думы. Перед утром она разделась и легла в постель, но заснуть не могла. Первые огнистые
лучи солнца ударили в ее комнату… «О, если он меня любит!» — воскликнула она вдруг и,
не стыдясь озарившего ее света, раскрыла свои объятия…
Она встала, оделась, сошла вниз. Еще никто не просыпался в доме. Она пошла в сад: но
в саду так было тихо, и зелено, и свежо, так доверчиво чирикали птицы, так радостно
выглядывали цветы, что ей жутко стало. «О! — подумала она, — если это правда, нет ни
одной травки счастливее меня, да правда ли это?» Она вернулась в свою комнату и, чтоб
как-нибудь убить время, стала менять платье. Но все у ней падало и скользило из рук, и она
еще сидела полураздетая перед своим туалетным зеркальцем, когда ее позвали чай пить. Она
сошла вниз; мать заметила ее бледность, но сказала только: «Какая ты сегодня
интересная», — и, окинув ее взглядом, прибавила: «Это платье очень к тебе идет; ты его