Page 46 - Накануне

чем они с Еленой порешили: Инсаров должен был вернуться в Москву и приехать к ним в
гости раза два до осени; с своей стороны, она обещалась писать ему письма и, если будет
можно, назначить ему свидание где-нибудь около Кунцева. К чаю она сошла в гостиную и
застала там всех своих домашних и Шубина, который зорко посмотрел на нее, как только она
появилась; она хотела было заговорить о ним дружески, по-старому, да боялась его
проницательности, боялась самой себя. Ей сдавалось, что он недаром более двух недель
оставлял ее в покое. Скоро пришел Берсенев и передал Анне Васильевне поклон от Инсарова
вместе с извинением его в том, что он вернулся в Москву, не засвидетельствовав ей своего
почтения. Имя Инсарова в первый раз в течение дня произносилось перед Еленой; она
почувствовала, что покраснела; она поняла в то же время, что ей следовало выразить
сожаление о внезапном отъезде такого хорошего знакомого, но она не могла принудить себя
к притворству и продолжала сидеть неподвижно и безмолвно, между тем как Анна
Васильевна охала и горевала. Елена старалась держаться около Берсенева; она его не
боялась, хоть он и знал часть ее тайны; она спасалась под его крылышко от Шубина,
который все продолжал посматривать на нее, — не насмешливо, но внимательно. На
Берсенева в течение вечера тоже находило недоумение: он ожидал, что увидит Елену более
печальной. К счастию ее, между ним и Шубиным завязался спор об искусстве; она
отодвинулась и словно сквозь сон слушала их голоса. Понемногу не только они, но и вся
комната, все, что окружало ее, показалось ей как бы сном — все: и самовар на столе, и
коротенький жилет Увара Ивановича, и гладкие ногти Зои, и масляный портрет великого
князя Константина Павловича на стене: все уходило, все покрывалось дымкой, все
переставало существовать. Только жаль ей было их всех. «Для чего живут?» — думала она.
— Ты спать хочешь, Леночка? — спросила ее мать.
Она не слышала вопроса матери.
— Полусправедливый намек, говоришь ты?.. — Эти слова, резко произнесенные
Шубиным, внезапно возбудили внимание Елены. — Помилуй, — продолжал он, — в этом-то
самый вкус и есть. Справедливый намек возбуждает уныние — это не по-христиански; к
несправедливому человек равнодушен — это глупо, а от полусправедливого он и досаду
чувствует и нетерпение. Например, если я скажу, что Елена Николаевна влюблена в одного
из нас, какого рода это будет намек, ась?
— Ах, мсье Поль, — проговорила Елена, — я бы хотела показать вам мою досаду, да,
право, не могу. Я очень устала.
— Что ж ты не ляжешь? — промолвила Анна Васильевна, которая вечером сама всегда
дремала и оттого охотно посылала спать других. — Простись со мной да ступай с богом.
Андрей Петрович извинит.
Елена поцеловала свою мать, поклонилась всем и пошла. Шубин проводил ее до двери.
— Елена Николаевна, — шепнул он ей на пороге, — вы топчете мсье Поля, вы
безжалостно ходите по нем, а мсье Поль благословляет вас, и ваши ножки, и башмаки на
ваших ножках, и подошвы ваших башмаков.
Елена пожала плечом, нехотя протянула ему руку — не ту, которую целовал
Инсаров, — и, вернувшись к себе в комнату, тотчас разделась, легла и заснула. Она спала
глубоким, безмятежным сном… Так даже дети не спят: так спит только выздоровевший
ребенок, когда мать сидит возле его колыбельки, и глядит на него, и слушает его дыхание.

XX

— Зайди ко мне на минутку, — сказал Берсеневу Шубин, как только тот простился с
Анной Васильевной, — у меня есть кое-что тебе показать.
Берсенев отправился к нему во флигель. Его поразило множество студий, статуэток и
бюстов, окутанных мокрыми тряпками и расставленных по всем уголкам комнаты.
— Да ты, я вижу, работаешь не на шутку, — заметил он Шубину.
— Что-нибудь надобно ж делать, — ответил тот. — Одно не везет, надо пробовать