Page 115 - Обыкновенная история

– Знаю; хорошо. На чем я остановился?
– Опять, Петр Иваныч, ты стал сбрасывать пепел в мои цветы. Смотри, что это такое?
– Ничего, милая: говорят, пепел способствует растительности… Так я хотел сказать…
– Да не пора ли, Петр Иваныч, обедать?
– Хорошо, вели давать! Вот ты кстати напомнила об обеде. Сурков говорит, что ты,
Александр, там почти каждый день обедаешь, что, говорит, оттого нынче у вас и по
пятницам не бывает, что будто вы целые дни вдвоем проводите… черт знает, что врал тут,
надоел; наконец я его выгнал. Так и вышло, что соврал. Нынче пятница, а вот ты налицо!
Александр переложил одну ногу на другую и склонил голову к левому плечу.
– Я весьма, весьма благодарен тебе. Это – и дружеская и родственная услуга! –
заключил Петр Иваныч. – Сурков убедился, что ему нечего взять, и ретировался: «Она,
говорит, воображает, что я стану вздыхать по ней, – ошибается! А я еще хотел, говорит,
отделать этаж из окон в окна и бог знает какие намерения имел: она, говорит, может быть, и
не мечтала о таком счастье, какое ей готовилось. Я бы, говорит, не прочь жениться, если б
она умела привязать меня к себе. Теперь все кончено. Вы правду, говорит, советовали, Петр
Иваныч. Я сохраню и деньги и время!» И теперь малый байронствует, ходит такой угрюмый
и денег не просит. И я с ним скажу: все кончено! Твое дело сделано, Александр, и мастерски!
я теперь покоен надолго. Больше не хлопочи. Можешь к ней теперь и не заглядывать: я
воображаю, какая там скука!.. извини меня, пожалуйста… я заслужу это как-нибудь. Когда
понадобятся деньги, обратись. Лиза! вели нам подать хорошего вина к обеду: мы выпьем за
успех дела.
Петр Иваныч вышел из комнаты. Лизавета Александровна посмотрела украдкой раза
два на Александра и, видя, что он не говорит ни слова, тоже вышла что-то приказать людям.
Александр сидел как будто в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял
голову, осмотрелся – никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы – четыре. Он поспешно
взял шляпу, махнул рукой в ту сторону, куда ушел дядя, и тихонько, на цыпочках,
оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель в руки, опрометью
бросился бежать с лестницы и уехал к Тафаевой.
Сурков не солгал: Александр любил Юлию. Он почти с ужасом почувствовал первые
припадки этой любви, как будто какой-нибудь заразы. Его мучили и страх и стыд: страх –
подвергнуться опять всем прихотям и своего и чужого сердца, стыд – перед другими, более
всего перед дядей. Дорого он дал бы, чтоб скрыть от него. Давно ли, три месяца назад тому,
он так гордо, решительно отрекся от любви, написал даже эпитафию в стихах этому
беспокойному чувству, читанную дядей, наконец явно презирал женщин – и вдруг опять у
ног женщины! Опять доказательство ребяческой опрометчивости. Боже! когда же он
освободится от несокрушимого влияния дяди? Неужели жизнь его никогда не примет
особенного, неожиданного оборота, а будет вечно идти по предсказаниям Петра Иваныча?
Эта мысль приводила его в отчаяние. Он рад бы бежать от новой любви. Но как
бежать? Какая разница между любовью к Наденьке и любовью к Юлии! Первая любовь – не
что иное, как несчастная ошибка сердца, которое требовало пищи, а сердце в те лета так
неразборчиво: принимает первое, что попадается. А Юлия! это уже не капризная девочка, не
понимающая ни его, ни самой себя, ни любви. Это – женщина в полном развитии, слабая
телом, но с энергией духа – для любви: она – вся любовь! Других условий для счастья и
жизни она не признает. Любить – будто безделица? это также дар; а Юлия – гений в этом.
Вот о какой любви мечтал он: о сознательной, разумной, но вместе сильной, не знающей
ничего вне своей сферы.
«Я не задыхаюсь от радости, как животное, – говорил он сам себе, – дух не замирает, но
во мне совершается процесс важнее, выше: я сознаю свое счастье, размышляю о нем, и оно
полнее, хотя, может быть, тише… Как благородно, непритворно, совсем без жеманства
отдалась Юлия своему чувству! Она как будто ждала человека, понимающего глубоко
любовь, – и человек явился. Он, как законный властелин, вступил гордо во владение
наследственного богатства и признан с покорностью. Какая отрада, какое блаженство, –