Page 146 - Обыкновенная история

– Иногда за то, чтобы провести с удовольствием вечер, платят и дороже, – заметил
Александр.
– Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню, славно проведем!
Я всякий раз, как соскучусь, иду туда – и любо; пойдешь часов в шесть, а выйдешь в
двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а иногда и знакомство приятное сведешь:
придет духовное лицо, либо купец, либо офицер; заведут речь о торговле, что ли, или о
преставлении света… и не вышел бы! а всего по шести гривен с человека! Не знают, где
вечер провести!
Но Александр поехал. Он со вздохом вытащил давно не надеванный, прошлогодний
фрак, натянул белые перчатки.
– Перчатки пять рублев, итого двадцать? – считал Костяков, присутствовавший при
туалете Адуева. – Двадцать рублев так вот, в один вечер кинули! Послушать: эко диво!
Александр отвык одеваться порядочно. Утром он ходил на службу в покойном
вицмундире, вечером в старом сюртуке или в пальто. Ему было неловко во фраке. Там
теснило, тут чего-то недоставало; шее было слишком жарко в атласном платке.
Тетка встретила его приветливо, с чувством благодарности за то, что он решился для
нее покинуть свое затворничество, но ни слова о его образе жизни и занятиях.
Отыскав в зале место для Лизаветы Александровны, Адуев прислонился к колонне, под
сенью какого-то плечистого меломана, и начал скучать. Он тихонько зевнул в руку, но не
успел закрыть рта, как раздались оглушительные рукоплескания, приветствовавшие артиста.
Александр и не взглянул на него.
Заиграли интродукцию. Через несколько минут оркестр стал стихать. К последним его
звукам прицепились чуть-чуть слышно другие, сначала резвые, игривые, как будто
напоминавшие игры детства: слышались точно детские голоса, шумные, веселые; потом
звуки стали плавнее и мужественнее; они, казалось, выражали юношескую беспечность,
отвагу, избыток жизни и сил. Потом полились медленнее, тише, как будто передавали
нежное излияние любви, задушевный разговор, и, ослабевая, мало-помалу, слились в
страстный шепот и незаметно смолкли…
Никто не смел пошевелиться. Масса людей замерла в безмолвии. Наконец вырвалось у
всех единодушное ах! и шепотом пронеслось по зале. Толпа было зашевелилась, но вдруг
звуки снова проснулись, полились crescendo 52 , потоком, потом раздробились на тысячу
каскадов и запрыгали, тесня и подавляя друг друга. Они гремели, будто упреками ревности,
кипели бешенством страсти; ухо не успевало ловить их – и вдруг прервались, как точно у
инструмента не стало более ни сил, ни голоса. Из-под смычка стал вырываться то глухой,
отрывистый стон, то слышались плачущие, умоляющие звуки, и все окончилось
болезненным, продолжительным вздохом. Сердце надрывалось: звуки как будто пели об
обманутой любви и безнадежной тоске. Все страдания, вся скорбь души человеческой
слышались в них.
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо соседа.
Худощавый немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой и
могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком руки и лоб. В зале
раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед
толпой и начал униженно кланяться и благодарить.
«И он поклоняется ей, – думал Александр, глядя с робостью на эту тысячеглавую
гидру, – он, стоящий так высоко перед ней!..»
Артист поднял смычок и – все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась
опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих
звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они
пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как

52 усиливаясь (итал.)