Page 151 - Обыкновенная история

он может спастись или погибнуть.
– Точно двести лет назад родился! – бормотал Петр Иваныч, – жить бы тебе при царе
Горохе.
– Вы растолковали мне, – говорил Александр, – теорию любви, обманов, измен,
охлаждений… зачем? я знал все это прежде, нежели начал любить; а любя, я уж
анализировал любовь, как ученик анатомирует тело под руководством профессора и вместо
красоты форм видит только мускулы, нервы…
– Однако, я помню, это не помешало тебе сходить с ума по этой… как ее?.. Дашеньке,
что ли?
– Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную
случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас
подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, – и я, в двадцать пять лет,
потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали,
называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом,
потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
Петр Иваныч слушал и поглаживал одной рукой спину. Он возражал небрежно, как
человек, который, казалось, одним словом мог уничтожить все взводимые на него
обвинения.
– И дружбу хорошо ты понимал, – сказал он, – тебе хотелось от друга такой же
комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака… как их? что один еще
остался в залоге, пока друг его съездил повидаться… Что, если б все-то так делали, ведь
просто весь мир был бы дом сумасшедших!
– Я любил людей, – продолжал Александр, – верил в их достоинства, видел в них
братьев, простер было к ним горячие объятия…
– Да, очень нужно! Помню твои объятия, – перебил Петр Иваныч, – ты мне ими тогда
порядочно надоел.
– А вы показали мне, чего они стоят. Вместо того чтоб руководствовать мое сердце в
привязанностях, вы научили меня не чувствовать, а разбирать, рассматривать и остерегаться
людей; я рассмотрел их – и разлюбил!
– Кто ж тебя знал! Видишь, ведь ты какой прыткий: я думал, что ты от этого будешь
только снисходительнее к ним. Я вот знаю их, да не возненавидел…
– Что ж, ты любишь людей? – спросила Лизавета Александровна.
– Привык… к ним.
– Привык! – повторила она монотонно.
– И он бы привык, – сказал Петр Иваныч, – да он уж прежде был сильно испорчен в
деревне теткой да желтыми цветами, оттого так туго и развивается.
– Потом я верил в самого себя, – начал опять Александр, – вы показали мне, что я хуже
других, – я возненавидел и себя.
– Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты не хуже других
и не лучше, чего я и хотел от тебя: тогда не возненавидел бы ни других, ни себя, а только
равнодушнее сносил бы людские глупости и был бы повнимательнее к своим. Я вот знаю
цену себе, вижу, что нехорош, а признаюсь, очень люблю себя.
– А! тут любишь, а не привык! – холодно заметила Лизавета Александровна.
– Ох, поясница! – заохал Петр Иваныч.
– Наконец вы, одним ударом, без предостережения, без жалости, разрушили лучшую
мечту мою: я думал, что во мне есть искра поэтического дарования; вы жестоко доказали
мне, что я не создан жрецом изящного; вы с болью вырвали у меня эту занозу из сердца и
предложили мне труд, который был мне противен. Без вас я писал бы…
– И был бы известен публике как бездарный писатель, – перебил Петр Иваныч.
– Что мне до публики? Я хлопотал о себе, я приписывал бы свои неудачи злости,
зависти, недоброжелательству и мало-помалу свыкся бы с мыслью, что писать не нужно, и
сам бы принялся за другое. Чему же вы удивляетесь, что я, узнавши все, упал духом?..