Page 150 - Обыкновенная история

– Видишь: тяжкий крест несу! Ох, поясница! Вот крест так крест: дослужился-таки до
него! Ох, боже мой!..
– Вольно же тебе так много сидеть: ты знаешь здешний климат, – сказала Лизавета
Александровна, – доктор велел больше ходить, так нет: утро пишет, а вечером в карты
играет.
– Что ж, я стану разиня рот по улицам ходить да время терять?
– Вот и наказан.
– Этого здесь не минуешь, если хочешь заниматься делом. У кого не болит поясница?
Это почти вроде знака отличия у всякого делового человека… ох! не разогнешь спины. Ну, а
что ты, Александр, делаешь?
– Все то же, что прежде.
– А! ну так у тебя поясница не заболит. Это удивительно, право!
– Что ж ты удивляешься: не ты ли сам отчасти виноват, что он стал такой… – сказала
Лизавета Александровна.
– Я? вот это мне нравится! я приучил его ничего не делать!
– Точно, дядюшка, вам нечему удивляться, – сказал Александр, – вы много помогли
обстоятельствам сделать из меня то, что я теперь; но я вас не виню. Я сам виноват, что не
умел или, лучше сказать, не мог воспользоваться вашими уроками как следует, потому что
не был приготовлен к ним. Вы, может быть, отчасти виноваты тем, что поняли мою натуру с
первого раза и, несмотря на то, хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны
были видеть, что это невозможно… вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на
жизнь и не могли примирить их: что ж вышло? Все превратилось во мне в сомнение, в
какой-то хаос.
– Ох, поясница! – стонал Петр Иваныч. – Хаос! ну, вот из хаоса я и хотел сделать
что-нибудь.
– Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной наготе, и в какие
лета? когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.
– То есть я старался представить тебе жизнь, как она есть, чтоб ты не забирал себе в
голову, чего нет. Я помню, каким ты молодцом приехал из деревни: надо ж было
предостеречь тебя, что здесь таким быть нельзя. Я предостерег тебя, может быть, от многих
ошибок и глупостей: если б не я, ты бы их еще не столько наделал!
– Может быть. Но вы только выпустили одно из виду, дядюшка: счастье. Вы забыли,
что человек счастлив заблуждениями, мечтами и надеждами; действительность не
счастливит…
– Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы: в Европе
давно перестали верить этому. Мечты, игрушки, обман – все это годится для женщин и
детей, а мужчине надо знать дело, как оно есть. По-твоему, это хуже, нежели обманываться?
– Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий, надежд, доверчивости к
людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы… А вы твердили мне, что
любовь – вздор, пустое чувство, что легко, и даже лучше, прожить без него, что любить
страстно – не великое достоинство, что этим не перещеголяешь животное…
– Да ты вспомни, как ты хотел любить: сочинял плохие стихи, говорил диким языком,
так что до смерти надоел этой твоей… Груне, что ли! Этим ли привязывают женщину?
– Чем же? – сухо спросила Лизавета Александровна мужа.
– Ох, как колет поясницу! – простонал Петр Иваныч.
– Потом вы твердили, – продолжал Александр, – что привязанности глубокой,
симпатической нет, а есть одна привычка…
Лизавета Александровна молча и глубоко посмотрела на мужа.
– То есть я, вот видишь ли, я говорил тебе для того… чтоб… ты… того… ой, ой,
поясница!
– И вы говорили это, – продолжал Александр, – двадцатилетнему мальчику, для
которого любовь – все, которого деятельность, цель – все вертится около этого чувства: им