Page 166 - Обыкновенная история

окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают
злые. Показывая на синеву дальнего горизонта, она говорила, что это Сион… Александр
вздохнул, очнувшись от этих воспоминаний.
«Ах! если б я мог еще верить в это! – думал он. – Младенческие верования утрачены, а
что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории… и от истины еще
дальше прежнего… К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет
сердца, разве можно быть счастливым? Счастливее ли я?»
Всенощная кончилась. Александр приехал домой еще скучнее, нежели поехал. Анна
Павловна не знала, что и делать. Однажды он проснулся ранее обыкновенного и услыхал
шорох за своим изголовьем. Он оглянулся: какая-то старуха стоит над ним и шепчет. Она
тотчас исчезла, как скоро увидела, что ее заметили. Под подушкой у себя Александр нашел
какую-то траву; на шее у него висела ладанка.
– Что это значит? – спросил Александр у матери, – что за старуха была у меня в
комнате?
Анна Павловна смутилась.
– Это… Никитишна, – сказала она.
– Какая Никитишна?
– Она, вот видишь, мой друг… ты не рассердишься?
– Да что такое? скажите.
– Она… говорят, многим помогает… Она только пошепчет на воду да подышит на
спящего человека – все и пройдет.
– В третьем году, ко вдове Сидорихе, – примолвила Аграфена, – летал по ночам
огненный змей в трубу…
Тут Анна Павловна плюнула.
– Никитишна, – продолжала Аграфена, – заговорила змея: перестал летать…
– Ну, а Сидориха что? – спросил Александр.
– Родила: ребенок был такой худой да черный! на третий день умер.
Александр засмеялся, может быть в первый раз после приезда в деревню.
– Откуда вы ее взяли? – спросил он.
– Антон Иваныч привез, – отвечала Анна Павловна.
– Охота вам слушать этого дурака!
– Дурака! Ах, Сашенька, что ты это? не грех ли? Антон Иваныч дурак! Как это у тебя
язык-то поворотился? Антон Иваныч – благодетель, друг наш!
– Вот возьмите, маменька, ладанку и отдайте ее нашему другу и благодетелю: пусть он
повесит ее себе на шею.
С тех пор он стал запираться на ночь.
Прошло два-три месяца. Мало-помалу уединение, тишина, домашняя жизнь и все
сопряженные с нею материальные блага помогли Александру войти в тело. А лень,
беззаботность и отсутствие всякого нравственного потрясения водворили в душе его мир,
которого Александр напрасно искал в Петербурге. Там, бежавши от мира идей, искусств,
заключенный в каменных стенах, он хотел заснуть сном крота, но его беспрестанно
пробуждали волнения зависти и бессильные желания. Всякое явление в мире науки и
искусства, всякая новая знаменитость будили в нем вопрос: «Почему это не я, зачем не я?»
Там на каждом шагу он встречал в людях невыгодные для себя сравнения… там он так часто
падал, там увидал как в зеркале свои слабости… там был неумолимый дядя, преследовавший
его образ мыслей, лень и ни на чем не основанное славолюбие; там изящный мир и куча
дарований, между которыми он не играл никакой роли. Наконец, там жизнь стараются
подвести под известные условия, прояснить ее темные и загадочные места, не давая разгула
чувствам, страстям и мечтам и тем лишая ее поэтической заманчивости, хотят издать для нее
какую-то скучную, сухую, однообразную и тяжелую форму…
А здесь какое приволье! Он лучше, умнее всех! Здесь он всеобщий идол на несколько
верст кругом. Притом здесь на каждом шагу, перед лицом природы, душа его отверзалась