Page 169 - Обыкновенная история

К тетке:

«Перед моим отъездом из Петербурга вы, ma tante, со слезами на глазах
напутствовали меня драгоценными словами, которые врезались в моей памяти. Вы
сказали: „Если когда-нибудь мне нужна будет теплая дружба, искреннее участие,
то в вашем сердце всегда останется уголок для меня“. Настала минута, когда я
понял всю цену этих слов. В правах, которые вы мне так великодушно дали над
вашим сердцем, заключается для меня залог мира, тишины, утешения,
спокойствия, может быть, счастья всей моей жизни. Месяца три назад скончалась
матушка: больше не прибавлю ни слова. Вы по письмам ее знаете, что она была
для меня, и поймете, чего я лишился в ней… Я теперь бегу отсюда навсегда. Но
куда, одинокий странник, направил бы я путь свой, как не в те места, где вы?..
Скажите одно слово: найду ли я в вас то, что оставил года полтора назад? Не
изгнали ли вы меня из памяти? Согласитесь ли вы на скучную обязанность
исцелить вашею дружбою, которая уже не раз спасала меня от горя, новую и
глубокую рану? Всю надежду возлагаю на вас и другую, могучую союзницу –
деятельность.
Вы удивляетесь – не правда ли? Вам странно слышать от меня это? читать
эти строки, писанные в покойном, несвойственном мне тоне? Не удивляйтесь и не
бойтесь моего возвращения: к вам приедет не сумасброд, не мечтатель, не
разочарованный, не провинциал, а просто человек, каких в Петербурге много и
каким бы давно мне пора быть. Предупредите особенно дядюшку на этот счет.
Когда посмотрю на прошлую жизнь, мне становится неловко, стыдно и других, и
самого себя. Но иначе и быть не могло. Вот когда только очнулся – в тридцать лет!
Тяжкая школа, пройденная в Петербурге, и размышление в деревне прояснили мне
вполне судьбу мою. Удалясь на почтительное расстояние от уроков дядюшки и
собственного опыта, я уразумел их здесь, в тишине, яснее, и вижу, к чему бы они
давно должны были повести меня, вижу, как жалко и неразумно уклонялся я от
прямой цели. Я теперь покоен: не терзаюсь, не мучусь, но не хвастаюсь этим;
может быть, это спокойствие проистекает пока из эгоизма; чувствую, впрочем, что
скоро взгляд мой на жизнь уяснится до того, что я открою другой источник
спокойствия – чище. Теперь я еще не могу не жалеть, что я уже дошел до того
рубежа, где – увы! – кончается молодость и начинается пора размышлений,
поверка и разборка всякого волнения, пора сознания.
Хотя, может быть, мнение мое о людях и жизни изменилось и немного, но
много надежд улетело, много миновалось желаний, словом, иллюзии утрачены;
следовательно, не во многом и не во многих уж придется ошибиться и обмануться,
а это очень утешительно с одной стороны! И вот я смотрю яснее вперед: самое
тяжелое позади; волнения не страшны, потому что их осталось немного;
главнейшие пройдены, и я благословляю их. Стыжусь вспомнить, как я, воображая
себя страдальцем, проклинал свой жребий, жизнь. Проклинал! какое жалкое
ребячество и неблагодарность! Как я поздно увидел, что страдания очищают душу,
что они одни делают человека сносным и себе, и другим, возвышают его…
Признаю теперь, что не быть причастным страданиям, значит не быть причастным
всей полноте жизни: в них много важных условий, которых разрешения мы здесь,
может быть, и не дождемся. Я вижу в этих волнениях руку Промысла, который,
кажется, задает человеку нескончаемую задачу – стремиться вперед, достигать
свыше предназначенной цели, при ежеминутной борьбе с обманчивыми
надеждами, с мучительными преградами. Да, вижу, как необходима эта борьба и
волнения для жизни, как жизнь без них была бы не жизнь, а застой, сон…
Кончается борьба, смотришь – кончается и жизнь; человек был занят, любил,
наслаждался, страдал, волновался, сделал свое дело и, следовательно, жил!
Видите ли, как я рассуждаю: я вышел из тьмы – и вижу, что все прожитое
мною до сих пор было каким-то трудным приготовлением к настоящему пути,
мудреною наукою для жизни. Что-то говорит мне, что остальной путь будет легче,
тише, понятнее… Темные места осветились, мудреные узлы развязались сами
собою; жизнь начинает казаться благом, а не злом. Скоро скажу опять: как хороша