Page 170 - Обыкновенная история

жизнь! но скажу не как юноша, упоенный минутным наслаждением, а с полным
сознанием ее истинных наслаждений и горечи. Затем и не страшна и смерть: она
представляется не пугалом, а прекрасным опытом. И теперь уже в душу веет
неведомое спокойствие: ребяческих досад, вспышек уколотого самолюбия, детской
раздражительности и комического гнева на мир и людей, похожего на гнев моськи
на слона, – как не бывало.
Я сдружился опять, с чем давно раздружился, – с людьми, которые,
мимоходом замечу, и здесь те же, как в Петербурге, только пожестче, погрубее,
посмешнее. Но я не сержусь на них и здесь, а там и подавно не стану сердиться.
Вот вам образчик моей кротости: к нам ездит чудак Антон Иваныч гостить, делить
будто бы мое горе; завтра он поедет на свадьбу к соседу – делить радость, а там к
кому-нибудь – исправлять должность повивальной бабки. Но ни горе, ни радость
не мешают ему у всех есть раза по четыре в день. Я вижу, что ему все равно: умер
ли, или родился, или женился человек, и мне не противно смотреть на него, не
досадно… я терплю его, не выгоняю… Добрый признак – не правда ли, ma tante?
Что вы скажете, прочтя это похвальное слово самому себе?»

К дяде:

«Любезнейший, добрейший дядюшка и, вместе с тем, ваше
превосходительство!
С какою радостью узнал я, что и карьера ваша совершена достохвально; с
фортуною вы уж поладили давно! Вы действительный статский советник, вы –
директор канцелярии! Осмелюсь ли напомнить вашему превосходительству
обещание, данное мне при отъезде: «Когда понадобится служба, занятия или
деньги, обратись ко мне!» – говорили вы. И вот мне понадобились и служба и
занятия; понадобятся, конечно, и деньги. Бедный провинциал осмеливается
просить места и работы. Какая участь ожидает мою просьбу? Не такая ли, какая
постигла некогда письмо Заезжалова, который просил похлопотать о своем деле?..
Что касается творчества, о котором вы имели жестокость упомянуть в одном из
ваших писем, то… не грех ли вам тревожить давно забытые глупости, когда я сам
краснею за них?.. Эх, дядюшка, эх, ваше превосходительство! Кто ж не был молод
и отчасти глуп? У кого не было какой-нибудь странной, так называемой заветной
мечты, которой никогда не суждено сбываться? Вот мой сосед, справа,
воображал себя героем, исполином – ловцом пред господом… он хотел изумить
мир своими подвигами… и кончилось тем, что он вышел прапорщиком в отставку,
не бывши на войне, и мирно разводит картофель и сеет репу. Другой, слева, мечтал
по-своему переделать весь свет и Россию, а сам, пописав некоторое время бумаги в
палате, удалился сюда и до сих пор не может переделать старого забора. Я думал,
что в меня вложен свыше творческий дар, и хотел поведать миру новые, неведомые
тайны, не подозревая, что это уже не тайны и что я не пророк. Все мы смешны; но
скажите, кто, не краснея за себя, решится заклеймить позорною бранью эти
юношеские, благородные, пылкие, хоть и не совсем умеренные мечты? Кто не
питал в свою очередь бесплодного желания, не ставил себя героем доблестного
подвига, торжественной песни, громкого повествования? Чье воображение не
уносилось к баснословным, героическим временам? кто не плакал, сочувствуя
высокому и прекрасному? Если найдется такой человек, пусть он бросит камень в
меня – я ему не завидую. Я краснею за свои юношеские мечты, но чту их: они
залог чистоты сердца, признак души благородной, расположенной к добру.
Вас, я знаю, не убедят эти доводы: вам нужен довод положительный,
практический; извольте, вот он: скажите, как узнавались и обработывались бы
дарования, если б молодые люди подавляли в себе эти ранние склонности, если б
не давали воли и простора мечтам своим, а следовали рабски указанному
направлению, не пробуя сил? Наконец, не есть ли это общий закон природы, что
молодость должна быть тревожна, кипуча, иногда сумасбродна, глупа и что у
всякого мечты со временем улягутся, как улеглись теперь у меня? А ваша
собственная молодость разве чужда этих грехов? Вспомните, поройтесь в памяти.