Page 171 - Обыкновенная история

Вижу отсюда, как вы, с вашим покойным, никогда не смущающимся взором,
качаете головой и говорите: нет ничего! Позвольте же уличить вас, например, хоть
в любви… отрекаетесь? не отречетесь: улика у меня в руках… Вспомните, что я
мог исследовать дело на месте действия. Театр ваших любовных похождений
перед моими глазами – это озеро. На нем еще растут желтые цветы; один, высушив
надлежащим образом, честь имею препроводить при сем к вашему
превосходительству, для сладкого воспоминания. Но есть страшнее оружие против
ваших гонений на любовь вообще и на мою в особенности – это документ… Вы
хмуритесь? и какой документ!!! побледнели? Я похитил эту драгоценную ветхость
у тетушки, с не менее ветхой груди, и везу с собой как вечную улику против вас и
как защиту себе. Трепещите, дядюшка! Мало того, я в подробности знаю всю
историю вашей любви: тетушка рассказывает мне каждый день, за утренним чаем
и за ужином, на сон грядущий, по интересному факту, а я вношу все эти
драгоценные материалы в особый мемуар. Я не премину вручить его вам лично,
вместе с моими трудами по части сельского хозяйства, которыми занимаюсь здесь
уже с год. Я, с своей стороны, долгом считаю уверять тетушку в неизменности
ваших к ней чувствований, как она говорит. Когда удостоюсь получить от вашего
превосходительства благоприятный, по моей просьбе, ответ, то буду иметь честь
явиться к вам, с приношением сушеной малины и меду и с представлением
нескольких писем, которыми обещают меня снабдить соседи по своим
надобностям, кроме Заезжалова, умершего до окончания своего процесса».

Эпилог

Вот что, спустя года четыре после вторичного приезда Александра в Петербург,
происходило с главными действующими лицами этого романа.
В одно утро Петр Иваныч ходил взад и вперед по своему кабинету. Это уже был не
прежний бодрый, полный и стройный Петр Иваныч, всегда с одинаково покойным взором, с
гордо поднятою головою и прямым станом. От лет ли, от обстоятельств ли, но он как будто
опустился. Движения его были не так бодры, взгляд не так тверд и самоуверен. В
бакенбардах и висках светилось много седых волос. Видно было, что он отпраздновал
пятидесятилетний юбилей своей жизни. Он ходил немного сгорбившись. Особенно странно
было видеть на лице этого бесстрастного и покойного человека – каким мы его до сих пор
знали – более нежели заботливое, почти тоскливое выражение, хотя оно и имело
свойственный Петру Иванычу характер.
Он как будто был в недоумении. Он делал шага два и вдруг останавливался посреди
комнаты или скорыми шагами отмеривал два-три конца от одного угла до другого. Казалось,
его посетила непривычная дума.
На кресле близ стола сидел невысокого роста, полный человек, с крестом на шее, в
застегнутом наглухо фраке, положив одну ногу на другую. Недоставало только в руках
трости с большим золотым набалдашником, той классической трости, по которой читатель,
бывало, сейчас узнавал доктора в романах и повестях. Может быть, доктору и пристала эта
булава, с которой он от нечего делать прогуливается пешком и по целым часам просиживает
у больных, утешает их и часто в лице своем соединяет две-три роли: медика, практического
философа, друга дома и т.п. Но все это хорошо там, где живут на раздолье, на просторе,
болеют редко и где доктор – больше роскошь, чем необходимость. А доктор Петра Иваныча
был петербургский доктор. Он не знал, что значит ходить пешком, хотя и предписывал
больным моцион. Он член какого-то совета, секретарь какого-то общества, и профессор, и
врач нескольких казенных заведений, и врач для бедных, и непременный посетитель всех
консультаций; у него и огромная практика. Он не снимает даже перчатки с левой руки, не
снимал бы и с правой, если б не надо было щупать пульса; не расстегивает никогда фрака и
почти не садится. Доктор уж не раз перекладывал от нетерпения то левую ногу на правую, то