Page 42 - Обыкновенная история

– О, очень… но жаль, что все они очень однообразны. Что одна скажет и сделает в
таком-то случае, смотришь – то же повторит и другая, как будто затверженный урок. Была
одна… не совсем похожа на других… а то не видно ни самостоятельности, ни характера. И
движения, и взгляды – все одинаково: не услышишь самородной мысли, ни проблеска
чувства… все покрыл и закрасил одинакий лоск. Ничто, кажется, не вызовет их наружу. И
неужели это век будет заперто и не обнаружится ни перед кем? Ужели корсет вечно будет
подавлять и вздох любви и вопль растерзанного сердца? неужели не даст простора чувству?..
– Перед мужем все обнаружится, а то, если рассуждать по-твоему, вслух, так, пожалуй,
многие и век в девках просидят. Есть дуры, что прежде времени обнаруживают то, что
следовало бы прятать да подавлять, ну, зато после слезы да слезы: не расчет!
– И тут расчет, дядюшка?..
– Как и везде, мой милый; а кто не рассчитывает, того называют по-русски
безрасчетным, дураком. Коротко и ясно.
– Удерживать в груди своей благородный порыв чувства!..
– О, я знаю, ты не станешь удерживать; ты готов на улице, в театре броситься на шею
приятелю и зарыдать.
– Так что же, дядюшка? Сказали бы только, что это человек с сильными чувствами, что
кто чувствует так, тот способен ко всему прекрасному и благородному и неспособен…
– Не способен рассчитывать, то есть размышлять. Велика фигура – человек с сильными
чувствами, с огромными страстями! Мало ли какие есть темпераменты? Восторги,
экзальтация: тут человек всего менее похож на человека, и хвастаться нечем. Надо спросить,
умеет ли он управлять чувствами; если умеет, то и человек…
– По-вашему, и чувством надо управлять, как паром, – заметил Александр, – то
выпустить немного, то вдруг остановить, открыть клапан или закрыть…
– Да, этот клапан недаром природа дала человеку – это рассудок, а ты вот не всегда им
пользуешься – жаль! а малый порядочный!
– Нет, дядюшка, грустно слушать вас! лучше познакомьте меня с этой приезжей
барыней…
– С которой? с Любецкой? Она была вчера?
– Была, долго говорила со мной о вас, спрашивала о своем деле.
– Ах да! кстати…
Дядя вынул из ящика бумагу.
– Отвези ей эту бумагу, скажи, что вчера только, и то насилу, выдали из палаты;
объясни ей хорошенько дело: ведь ты слышал, как мы с чиновником говорили?
– Да, знаю, знаю; уж я объясню.
Александр обеими руками схватил бумагу и спрятал в карман. Петр Иваныч посмотрел
на него.
– Да что ж тебе вздумалось познакомиться с нею? Она, кажется, неинтересна: с
бородавкой у носа.
– С бородавкой? Не помню. Как это вы заметили, дядюшка?
– У носа да не заметить! Что ж тебе хочется к ней?
– Она такая добрая и почтенная…
– Как же это ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая и почтенная?
это странно. Да позволь… у ней ведь есть дочь – эта маленькая брюнетка. А! теперь не
удивляюсь. Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
Оба засмеялись.
– А я так удивляюсь, дядюшка, – сказал Александр, – что вы прежде заметили
бородавку на носу, чем дочь.
– Подай-ка назад бумагу. Ты там, пожалуй, выпустишь все чувство и совсем забудешь
закрыть клапан, наделаешь вздору и черт знает что объяснишь…
– Нет, дядюшка, не наделаю. И бумаги, как хотите, не подам, я сейчас же…
И он скрылся из комнаты.