Page 44 - Обыкновенная история

– Так и есть! Как это я сразу не догадался? Так вот отчего ты стал лениться, от этого и
не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр
Федорыч? он вон где – на седьмом небе!
Петр Иваныч стал опять писать.
– В Наденьку Любецкую! – сказал Александр.
– Я не спрашивал, – отвечал дядя, – в кого бы ни было – все одна дурь. В какую
Любецкую? это что с бородавкой?
– Э! дядюшка! – с досадой перебил Александр, – какая бородавка?
– У самого носа. Ты все еще не разглядел?
– Вы все смешиваете. Это, кажется, у матери есть бородавка около носа.
– Ну, все равно.
– Все равно! Наденька! этот ангел! неужели вы не заметили ее? Видеть однажды – и не
заметить!
– Да что ж в ней особенного? Чего ж тут замечать? ведь бородавки, ты говоришь, у ней
нет?..
– Далась вам эта бородавка! Не грешите, дядюшка: можно ли сказать, что она похожа
на этих светских чопорных марионеток? Вы рассмотрите ее лицо: какая тихая, глубокая дума
покоится на нем! Это – не только чувствующая, это мыслящая девушка… глубокая натура…
Дядя принялся скрипеть пером по бумаге, а Александр продолжал:
– В разговоре у ней вы не услышите пошлых общих мест. Каким светлым умом блестят
ее суждения! что за огонь в чувствах! как глубоко понимает она жизнь! Вы своим взглядом
отравляете ее, а Наденька мирит меня с нею.
Александр замолчал на минуту и погрузился совсем в мечту о Наденьке. Потом начал
опять:
– А когда она поднимет глаза, вы сейчас увидите, какому пылкому и нежному сердцу
служат они проводником! а голос, голос! что за мелодия, что за нега в нем! Но когда этот
голос прозвучит признанием… нет выше блаженства на земле! Дядюшка! как прекрасна
жизнь! как я счастлив!
У него выступили слезы; он бросился и с размаху обнял дядю.
– Александр! – вскричал, вскочив с места, Петр Иваныч, – закрой скорей свой клапан –
весь пар выпустил! Ты сумасшедший! смотри, что ты наделал! в одну секунду ровно две
глупости: перемял прическу и закапал письмо. Я думал, ты совсем отстал от своих привычек.
Давно ты не был таким. Посмотри, посмотри, ради бога, на себя в зеркало: ну, может ли быть
глупее физиономия? а неглуп!
– Ха, ха, ха! я счастлив, дядюшка!
– Это заметно!
– Не правда ли? в моем взоре, я знаю, блещет гордость. Я гляжу на толпу, как могут
глядеть только герой, поэт и влюбленный, счастливый взаимною любовью…
– И как сумасшедшие смотрят или еще хуже… Ну, что я теперь стану делать с
письмом?
– Позвольте, я соскоблю – и незаметно будет, – сказал Александр. Он бросился к столу
с тем же судорожным трепетом, начал скоблить, чистить, тереть и протер на письме
скважину. Стол от трения зашатался и толкнул этажерку. На этажерке стоял бюстик, из
итальянского алебастра, Софокла или Эсхила. Почтенный трагик от сотрясения сначала раза
три качнулся на зыбком пьедестале взад и вперед, потом свергнулся с этажерки и разбился
вдребезги.
– Третья глупость, Александр! – сказал Петр Иваныч, поднимая черепки, – а это
пятьдесят рублей стоит.
– Я заплачу́, дядюшка, о! я заплачу́, но не проклинайте моего порыва: он
чист и благороден: я счастлив, счастлив! Боже! как хороша жизнь!
Дядя сморщился и покачал головой.
– Когда ты умнее будешь, Александр? Бог знает что говорит!