Page 49 - Обыкновенная история

одевают в газ, в блонды, убирают цветами и, несмотря на слезы, на бледность, влекут, как
жертву, и ставят – подле кого же? подле пожилого человека, по большей части некрасивого,
который уж утратил блеск молодости. Он или бросает на нее взоры оскорбительных
желаний, или холодно осматривает ее с головы до ног, а сам думает, кажется: «Хороша ты,
да, чай, с блажью в голове: любовь да розы, – я уйму эту дурь, это – глупости! у меня полно
вздыхать да мечтать, а веди себя пристойно», или еще хуже – мечтает об ее имении. Самому
молодому мало-мало тридцать лет. Он часто с лысиною, правда с крестом, или иногда со
звездой. И говорят ей: «Вот кому обречены все сокровища твоей юности, ему и первое
биение сердца, и признание, и взгляды, и речи, и девственные ласки, и вся жизнь». А кругом
толпой теснятся те, кто по молодости и красоте под пару ей и кому бы надо было стать
рядом с невестой. Они пожирают взглядами бедную жертву и как будто говорят: «Вот, когда
мы истощим свежесть, здоровье, оплешивеем, и мы женимся, и нам достанется такой же
пышный цветок…» Ужасно!..
– Дико, нехорошо, Александр! пишешь ты уж два года, – сказал Петр Иваныч, – и о
наземе, и о картофеле, и о других серьезных предметах, где стиль строгий, сжатый, а все еще
дико говоришь. Ради бога, не предавайся экстазу, или, по крайней мере, как эта дурь найдет
на тебя, так уж молчи, дай ей пройти, путного ничего не скажешь и не сделаешь: выйдет
непременно нелепость.
– Как, дядюшка, а разве не в экстазе родится мысль поэта?
– Я не знаю, как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы, то есть
когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну, а по-твоему, – начал,
помолчав, Петр Иваныч, – за кого же бы выдавать эти прекрасные существа?
– За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в
голове и в сердце – всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках
не остыл румянец, не пропала свежесть – признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой
повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней,
способное понять и разделить ее чувства, когда права природы…
– Довольно! то есть за таких молодцов, как ты. Если б мы жили среди полей и лесов
дремучих – так, а то жени вот этакого молодца, как ты, – много будет проку! в первый год с
ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же
горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены,
новостей – славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски,
наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще хуже! есть, говорит,
нечего!
Петр Иваныч сделал кислую мину.
– «Я, говорит, женат, – продолжал он, – у меня, говорит, уж трое детей, помогите, не
могу прокормиться, я беден…» беден! какая мерзость! нет, я надеюсь, что ты не попадешь ни
в ту, ни в другую категорию.
– Я попаду в категорию счастливых мужей, дядюшка, а Наденька – счастливых жен. Не
хочу жениться, как женится большая часть: наладили одну песню: «Молодость прошла,
одиночество наскучило, так надо жениться!» Я не таков!
– Бредишь, милый.
– Да почему вы знаете?
– Потому что ты такой же человек, как другие, а других я давно знаю. Ну, скажи-ка ты,
зачем женишься?
– Как зачем! Наденька – жена моя! – воскликнул Александр, закрыв лицо руками.
– Ну что? видишь – и сам не знаешь.
– У! дух замирает от одной мысли. Вы не знаете, как я люблю ее, дядюшка! я люблю,
как никогда никто не любил: всеми силами души – ей всё…
– Лучше бы ты, Александр, выбранил или, уж так и быть, обнял меня, чем повторять
эту глупейшую фразу! Как это у тебя язык поворотился? «как никогда никто не любил!»
Петр Иваныч пожал плечами.