Page 45 - Обломов

— Не я съел! — огрызался Захар.
— Нет! Не ел?
— Что ж вы мне хлебом-то попрекаете? Вот, смотрите!
И он совал ему счеты.
— Ну, еще кому? — говорил Илья Ильич, отталкивая с досадой замасленные тетрадки.
— Еще сто двадцать один рубль восемнадцать копеек хлебнику да зеленщику.
— Это разорение! Это ни на что не похоже! — говорил Обломов, выходя из себя. —
Что ты, корова, что ли, чтоб столько зелени сжевать…
— Нет! Я ядовитый человек! — с горечью заметил Захар, повернувшись совсем
стороной к барину. — Кабы не пускали Михея Андреича, так бы меньше выходило! —
прибавил он.
— Ну, сколько ж это будет всего, считай! — говорил Илья Ильич и сам начал считать.
Захар делал ту же выкладку по пальцам.
— Черт знает, что за вздор выходит: всякий раз разное! — сказал Обломов. — Ну,
сколько у тебя? двести, что ли?
— Вот погодите, дайте срок! — говорил Захар, зажмуриваясь и ворча. — Восемь
десятков да десять десятков — восемнадцать, да два десятка…
— Ну, ты никогда этак не кончишь, — сказал Илья Ильич. — Поди-ка к себе, а счеты
подай мне завтра, да позаботься о бумаге и чернилах… Этакая куча денег! Говорил, чтоб
понемножку платить — нет, норовит все вдруг… народец!
— Двести пять рублей семьдесят две копейки, — сказал Захар сосчитав. — Денег
пожалуйте.
— Как же, сейчас! Еще погоди: я поверю завтра…
— Воля ваша, Илья Ильич, они просят…
— Ну, ну, отстань! Сказал — завтра, так завтра и получишь. Иди к себе, а я займусь: у
меня поважнее есть забота.
Илья Ильич уселся на стуле, подобрал под себя ноги и не успел задуматься, как
раздался звонок.
Явился низенький человек, с умеренным брюшком, с белым лицом, румяными щеками
и лысиной, которую с затылка, как бахрома, окружали черные густые волосы. Лысина была
кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена из слоновой кости. Лицо гостя
отличалось заботливо-внимательным ко всему, на что он ни глядел, выражением,
сдержанностью во взгляде, умеренностью в улыбке и скромно-официальным приличием.
Одет он был в покойный фрак, отворявшийся широко и удобно, как ворота, почти от
одного прикосновения. Белье на нем так и блистало белизной, как будто под стать лысине.
На указательном пальце правой руки надет был большой, массивный перстень с каким-то
темным камнем.
— Доктор! Какими судьбами? — воскликнул Обломов, протягивая одну руку гостю, а
другою подвигая стул.
— Я соскучился, что вы всё здоровы, не зовете, сам зашел, — отвечал доктор
шутливо. — Нет, — прибавил он потом серьезно, — я был вверху, у вашего соседа, да и
зашел проведать.
— Благодарю. А что сосед?
— Что: недели три-четыре, а может быть, до осени дотянет, а потом… водяная в груди:
конец известный. Ну, вы что?
Обломов печально тряхнул головой:
— Плохо, доктор. Я сам подумывал посоветоваться с вами. Не знаю, что мне делать.
Желудок почти не варит, под ложечкой тяжесть, изжога замучила, дыханье тяжело… —
говорил Обломов с жалкой миной.
— Дайте руку, — сказал доктор, взял пульс и закрыл на минуту глаза. — А кашель
есть? — спросил он.
— По ночам, особенно когда поужинаю.