Page 64 - Обломов

Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморил его
совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через
ее плечо головой, в постель.
— Вот день-то и прошел, и слава богу! — говорили обломовцы, ложась в постель,
кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно, дай бог и завтра так!
Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко
жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни
холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый
год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как
Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет
себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного — другими словами, какого-нибудь
лентяя, которого все обижают, — да и осыпает его ни с того ни с сего разным добром, а он
знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь
неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне.
Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.
Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом
деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до
старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную
сатиру на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих.
Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет
добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не
искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он
бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.
Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне, его все тянет в ту сторону, где только
и знают, что гуляют, где нет забот и печалей, у него навсегда остается расположение
полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй
волшебницы.
И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в
стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и поколения.
Няня между тем уже рисует другую картину воображению ребенка.
Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца,
Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем, о том,
как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в
том, кто одним духом выпьет чару зелена вина и не крякнет, потом говорила о злых
разбойниках, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях, наконец переходила к нашей
демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью
подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду
русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек еще не
ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и
перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе,
и в воде, и в лесу, и в поле царствовали чудеса.
Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека, опасно было ему выйти за порог
дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник, отнимет у него все злой татарин, или
пропадет человек без вести, без всяких следов.
А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары, а там, над свежей
могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается, будто с фонарем, да страшно
хохочет и сверкает глазами в темноте.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и
хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом,