Page 69 - Обломов

то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки — и свиньи пролезают в подвал.
— Да, да, надо, — заботливо отвечал Илья Иванович и шел тотчас осмотреть крыльцо.
— В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, — говорил он, качая ногами
крыльцо, как колыбель.
— Да оно и тогда шаталось, как его сделали, — заметил кто-то.
— Так что ж, что шаталось? — отвечал Обломов. — Да вот не развалилось же, даром
что шестнадцать лет без поправки стоит. Славно тогда сделал Лука!.. Вот был плотник, так
плотник… умер — царство ему небесное! Нынче избаловались: не сделают так.
И он обращал глаза в другую сторону, а крыльцо, говорят, шатается и до сих пор и все
еще не развалилось.
Видно, в самом деле славный был плотник этот Лука.
Надо, впрочем, отдать хозяевам справедливость: иной раз в беде или неудобстве они
очень обеспокоятся, даже погорячатся и рассердятся.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И
говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном
месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем
лежала на земле.
Илья Иванович простер свою заботливость даже до того, что однажды, гуляя по саду,
собственноручно приподнял, кряхтя и охая, плетень и велел садовнику поставить поскорей
две жерди: плетень благодаря этой распорядительности Обломова простоял так все лето, и
только зимой снегом повалило его опять.
Наконец даже дошло до того, что на мостик настлали три новые доски, тотчас же, как
только Антип свалился с него, с лошадью и с бочкой, в канаву. Он еще не успел выздороветь
от ушиба, а уж мостик отделан был заново.
Коровы и козы тоже немного взяли после нового падения плетня в саду: они съели
только смородинные кусты да принялись обдирать десятую липу, а до яблонь и не дошли,
как последовало распоряжение врыть плетень как надо и даже окопать канавкой.
Досталось же и двум коровам и козе, пойманным на деле: славно вздули бока!
Снится еще Илье Ильичу большая темная гостиная в родительском доме, с ясеневыми
старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с огромным, неуклюжим и жестким
диваном, обитым полинялым голубым барканом в пятнах, и одним большим кожаным
креслом.
Наступает длинный зимний вечер.
Мать сидит на диване, поджав ноги под себя, и лениво вяжет детский чулок, зевая и
почесывая по временам спицей голову.
Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и, уткнув носы в работу,
прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его, или для самих себя.
Отец, заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном
удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно
прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять
понюхает.
В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось только в зимние и
осенние вечера. В летние месяцы все старались ложиться и вставать без свечей, при дневном
свете.
Это частью делалось по привычке, частью из экономии. На всякий предмет, который
производился не дома, а приобретался покупкою, обломовцы были до крайности скупы.
Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к приезду гостя, но
лишней изюминки в кушанье не положат и побледнеют, как тот же гость самовольно
вздумает сам налить себе в рюмку вина.
Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает разве сорванец
какой-нибудь, погибший в общем мнении человек, такого гостя и во двор не пустят.
Нет, не такие нравы были там: гость там прежде троекратного потчеванья и не