Page 16 - Очарованный странник

разлуке?
- Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за
малые, и не продам, а потому все ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка
при мне.
Она плакать, а я говорю:
- Ты лучше не плачь, потому что мне все равно.
Она говорит:
- Ты бессердечный, ты каменный.
А я отвечаю:
- Совсем, мол, я не каменный, а такой же как все, костяной да жильный, а я человек
должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу его.
Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же дитяти у меня лучше будет!
- Опять-таки, - отвечаю, - это не мое дело.
- Неужто же, - вскрикивает она, - неужто же мне опять с дитем моим должна
расставаться?
- А что же, - говорю, - если ты, презрев закон и религию...
Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по степи легкий
улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с форсом, в настоящей военной форме,
не то что как нынешние, вроде писарей. Идет этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в
боки, а шинель широко наопашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько нет, а
форсисто... Гляжу на этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть". И
решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже
согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог даст, в свое удовольствие подеремся, Это,
восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька
лепечет, уже не слушаю, а только играть хочу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю как бы мне лучше этого
офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел, вынул из кармана
гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер подходит и прямо к той своей
барыньке.
Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.
А он ее по головке гладит и говорит:
- Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду. Деньги, -
говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся; а если и это средство не подействует, так мы
просто отнимем у него ребенка, - и с этим самым словом подходит ко мне и подает мне
пучок ассигнаций, а сам говорит:
- Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей, - отдай нам дитя, а деньги бери и ступай,
куда хочешь.
А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку; потом
гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
- Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не подействует, - а сам взял,
вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил, говорю;
- Тубо, - пиль, апорт, подними!
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть мою
комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго справляться: я его так слегка
пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на сторону отогнулася . Я сейчас
топнул, на эту саблю его ногой наступил и говорю:
- Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю.
Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки ему у меня
уже не отнять, так распоясал ее, да с кулачонками ко мне борзо кидается... Разумеется, и эдак
он от меня ничего, кроме телесного огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как
он характером своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже не стал