Page 18 - Очарованный странник

угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить, - и взял обе щеки перед ним
надул.
- Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?
- Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы я не без наказания своего государя
офицера оскорбил.
Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
Он спрашивает:
- Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?
А я говорю:
- Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, - говорю, меня с обеих
сторон ударить, - и опять щеки надул; а он вдруг, вместо того чтобы меня бить, сорвался с
места и ну целовать меня и говорит:
- Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу не ударю, а только
уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они по тебе очень плакать будут.
- А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать? И хоть не хотелось мне отходить, но делать
нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:
"Куда я теперь пойду?" И взаправду, сколько времени прошло с тех пор, как я от господ
бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не согрею... "Шабаш, - думаю, - пойду в
полицию и объявлюсь, но только, - думаю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь
деньги есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с
кренделями в трактире попью в свое удовольствие". И вот я пошел на ярмарку в трактир,
спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше никак невозможно
продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру за реку на степь, где там стоят конские
косяки, и при них же тут и татары в кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна
пестрая-препестрая, а вокруг нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют.
Разные - и штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят,
трубки курят, а посереди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный
татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я оглядаюсь и, видя одного человека,
который при мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что
он один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:
- Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар*.
- Что, мол, еще за хан Джангар?
А тот и говорит:
- Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны ходят от самой Волги
до самого Урала во все Рынь-пески*, и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь.
- Разве, - говорю, - эта степь не под нами?
- Нет, она, - отвечает, - под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что
там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и
чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине, - говорит, - хан Джангар там и
царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и
мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады
повиноваться.
Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчонок пригонил
перед этого хана небольшую белую кобылку и что-то залопотал; а тот встал, взял кнут на
длинном кнутовище и стал прямо против кобылицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и
стоит. Но ведь как, я вам доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный, на
которого на самого заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в коне все нутро
соглядает. А как я по этой части сам с детства был наблюдателен, то мне видно, что и сама
кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама вся навытяжке перед ним держится: на-де,
смотри на меня и любуйся! И таким манером он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел
на эту кобылицу и не обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости все вокруг
коня мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты у себя на