Page 19 - Очарованный странник

руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши накрест ноги, сел, а
кобылица сейчас ушми запряла, фыркнула и заиграла.
Господа, которые тут стояли, и пошли на нее вперебой торговаться: один дает сто
рублей, а другой полтораста и так далее, все большую друг против друга цену нагоняют.
Кобылица была, точно, дивная, ростом не великонька, в подобье арабской, но стройненькая,
головка маленькая, глазок полный, яблочком, ушки сторожкие; бочка самые звонкие,
воздушные, спинка как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые. Я как подобной
красоты был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку. А хан Джангар видит,
что на всех от нее зорость* пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют,
кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, - сидит,
знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица
летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так
вместе с песком в один вихорь и воскурится. "Ах ты, змея! - думаю себе, ах ты, стрепет
степной, аспидский! где ты только могла такая зародиться?" И чувствую, что рванулась моя
душа к ней, к этой лошади, родной страстию. Пригонил ее татартище назад, она пыхнула
сразу в обе ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и ни сапнет. Ах ты,
- думаю, - милушка; ах ты, милушка!" Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что
мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, - но где было о том и думать, чтобы
этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена
слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она
не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы*, гонит на вороном коне борзый всадник, а
сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к белой
кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит:
- Моя кобылица.
А хан отвечает:
- Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают.
А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда загорела и вся
облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно щелки, и орет сразу:
- Сто монетов больше всех даю!
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы
цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит на гривастом коне, на
игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что
первый приехал. Этот съерзнул с коня и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей и
говорит:
- Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!
Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит.
А он отвечает:
- Это, - говорит, - дело зависит от очень большого хана-Джангарова понятия. Он, -
говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут такую штуку подводит, что прежде всех
своих обыкновенных коней, коих пригонит сюда, распродаст, а потом в последний день,
михорь его знает откуда, как из-за пазухи выймет такого коня, или двух, что конэсеры не
знать что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то
получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша от него и ожидают, и вот
оно так и теперь вышло: все думали, хан ноне уедет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь
какую кобылицу вывел...
- Диво, - говорю, - какая лошадь!
- Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее
за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар,
что приехали, да и тем отказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от
других отлучил и под Мордовский ишим* в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом
пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса
будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она