Page 21 - Очарованный странник

сняли, и в одних широких полосатых потищах остались, и плюх один против другого, сели
на землю, как курохтаны* степные, и сидят.
В первый раз мне этакое диво видеть доводилось, и я смотрю, что дальше будет? А они
друг дружке левые руки подали и крепко их держат, ноги растопырили и ими друг дружке
следами в следы уперлись и кричат: "Подавай!"
Что такое они себе требуют "подавать", я не предвижу, но те, татарва-то, из кучки
отвечают:
- Сейчас, бачка, сейчас.
И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и держит в руках две
здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей публике и Чепкуну с Бакшеем:
"Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".
- Ровные, - кричат татарва, - все мы видим, что благородно сделаны, плети ровные!
Пусть садятся и начинают.
А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.
Степенный татарин и говорит им: "подождите", и сам им эти нагайки подал: одну
Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз, два и три... И только что он в
третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо всей силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой
спине, а Чепкун таким самым манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого
потчевать: в глаза друг другу глядят, ноги в ноги следками упираются и левые руки крепко
жмут, а правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно поролись! Один хорошо черкнет,
а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже выстолбенели, и левые руки замерли, а ни тот, ни
другой не сдается.
Я спрашиваю у моего знакомца:
- Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа на дуэль, что ли, выходят?
- Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это, - говорит, - не насчет чести, а чтобы
не расходоваться.
- И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?
- А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет.
А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят: "Чепкун Бакшея
перепорет", а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", и кому хочется, об заклад держат -
те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на кого больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза
и в зубы, и на спины посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и
держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был и стал
сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
- Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет.
А я говорю:
- Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить: оба еще ровно сидят.
А тот мне отвечает:
- Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка.
- Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает.
- А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривенный: Чепкун его
запорет.
"Что это, - думаю, - такое за диковина: как он непонятно, этот мой знакомец,
рассуждает? А ведь он же, размышляю, - должно быть, в этом деле хорошо понимает
практику, когда об заклад бьется!"
И стало мне, знаете, очень любопытно, и я и, этому знакомцу пристаю.
- Скажи, - говорю, - милый человек, отчего ты теперь за Бакшея опасаешься?
А он говорит:
- Экой ты пригородник глупый! ты гляди, - говорит, - какая у Бакшея спина.
Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая и пухлая, как подушка.
- А видишь, - говорит, - как он бьет?
Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и так его как ударит,