Page 17 - Очарованный странник

подбирать.
Как перестали мы драться, я кричу:
- Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!
Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается; но, разумеется,
он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и говорю:
- Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется.
Он кричит:
- Подлец, подлец, изверг! - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только
эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя
следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как она,
точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую минуту
от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все
стреляет из того пистолета да кричит:
- Держи их, Иван! Держи!
"Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать? Пускай любятся!" - да догнал
барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
- Нате вам этого пострела! только уже теперь и меня, - говорю, - увозите, а то он меня
правосудию сдаст, потому что я по беззаконному паспорту.
Она говорит:
- Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить.
Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а тому моему барину
коза, да деньги, да мой паспорт остались.
Всю дорогу я с этими своими еловыми господами все на козлах на тарантасе, до самой
Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу
принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может
быть, "вы" говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое
думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне
говорит:
- Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе держать нельзя.
Я говорю:
- Почему же?
- А потому, - отвечает, - что я человек служащий, а у тебя никакого паспорта нет.
- Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый.
- Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого нет. На же вот тебе двести рублей
денег на дорогу и ступай с богом, куда хочешь.
А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти, потому что я то дитя
любил; но делать нечего, говорю:
- Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем награждении, но только
еще вот что.
- Что, - спрашивает, - такое?
- А то, - отвечаю, - что я перед вами виноват, что дрался с вами и грубил.
Он рассмеялся и говорит:
- Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик.
- Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня
может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь "вы"
говорил.
- Это, - отвечает, - правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут: "Жалуем вас и
повелеваем вас почитать и уважать".
- Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше снесть не могу...
- А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что ты меня сильнее и поколотил меня,
того назад не вынешь.
- Вынуть, - говорю, - нельзя, а по крайности для облегчения моей совести, как вам