Page 25 - Очарованный странник
P. 25
такой искусник из них в одну минуточку мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой
коневьей гривы туда засыпал и опять с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил.
После этого тут они меня, точно, д?н несколько держали руки связавши, - все боялись, чтобы
я себе ран не вредил и щетинку гноем не вывел; а как шкурка зажила, и отпустили: "Теперь,
говорят, здравствуй, Иван, теперь уже ты совсем наш приятель и от нас отсюда никогда не
уйдешь".
Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот рубленый, что
под шкурой в пятах зарос, так смертно больно в живое мясо кололся, что не только шагу
ступить невозможно, а даже устоять на ногах средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в
голос заголосил.
"Что же это, - говорю, - вы со мною, азиаты проклятые, устроили? Вы бы меня лучше,
аспиды, совсем убили, чем этак целый век таким калекой быть, что ступить не могу".
А они говорят:
"Ничего, Иван, ничего, что ты по пустому делу обижаешься".
"Какое же, - говорю, - это пустое дело, так человека испортить, да еще чтобы не
обижаться?"
"А ты, - говорят, - присноровись, прямо-то на следки не наступай, а раскорячком на
косточках ходи"
"Тьфу вы, подлецы!" - думаю я себе и от них отвернулся и говорить не стал, и только
порешил себе в своей голове, что лучше уже умру, а не стану, мол, по вашему совету
раскорякою на щиколотках ходить; но потом полежал-полежал, - скука смертная одолела, и
стал присноравливаться и мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они надо
мной через это нимало не смеялись, а еще говорили:
"Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь".
- Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и опять попались?
- Да невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется... Три дня шел, ослабел не
хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел, а там опять голод, и воды нет...
Как идти?.. Так и упал, а они отыскали меня и взяли и подщетинили.
Некто из слушателей заметил по поводу этого подщетиниванья, что ведь это, должно
быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.
- Попервоначалу даже очень нехорошо, - отвечал Иван Северьяныч, - да и потом хоть я
изловчился, а все много пройти нельзя. Но только зато они, эта татарва, не стану лгать, обо
мне с этих пор хорошо печалились.
"Теперь, - говорят, - тебе, Иван, самому трудно быть, тебе ни воды принесть, ни что
прочее для себя сготовить неловко. Бери, - говорят, брат, себе теперь Наташу, - мы тебе
хорошую Наташу дадим, какую хочешь выбирай".
Я говорю:
"Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую попало". Ну, они меня
сейчас без спора и женили.
- Как! женили вас на татарке?
- Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого
я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как
будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так
к сердцу ей что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас
другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати...
Сказали мне:
"Возьми, Иван, еще эту Наташу, эта будет утешнее".
Я и взял.
- И что же: эта точно была для вас утешнее? - спросили слушатели Ивана Северьяныча.
- Да, - отвечал он, - эта вышла поутешнее, только порою, бывало, веселит, а порою тем
докучает, что балуется.
- Как же она баловалась?