Page 31 - Отцы и дети

думал он, – и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от
истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем,
какое-то преимущество над нами… Молодость? Нет: не одна только молодость. Не в том ли
состоит это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?»
Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
«Но отвергать поэзию? – подумал он опять, – не сочувствовать художеству, природе?..»
И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе.
Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от
сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на
белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи: он весь был ясно виден, весь до
заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно отчетливо мелькали ноги лошадки.
Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали
стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их
почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей.
Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали
в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко протянутою веткою. «Как
хорошо, боже мой!» – подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на
уста; он вспомнил Аркадия, «Stoff und Kraft» – и умолк, но продолжал сидеть, продолжал
предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум. Он любил помечтать; деревенская
жизнь развила в нем эту способность. Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на
постоялом дворике, а с тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще
неясные, отношения… и как! Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какою
он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с
тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой.
Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был тогда еще студентом. Он встретил ее на
лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и
только мог пробормотать: «Pardon, monsieur», 52 а она наклонила голову, усмехнулась и
вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте лестницы быстро взглянула на него,
приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые робкие посещения, полуслова,
полуулыбки, и недоумение, и грусть, и порывы, и, наконец, эта задыхающаяся радость…
Куда это все умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле…
«Но, – думал он, – те сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им вечною,
неумирающею жизнью?»
Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что ему хотелось
удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память; ему хотелось
вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как
будто над ним…
– Николай Петрович, – раздался вблизи его голос Фенечки, – где вы?
Он вздрогнул. Ему не стало ни больно, ни совестно… Он не допускал даже
возможности сравнения между женой и Фенечкой, но он пожалел о том, что она вздумала
его отыскивать. Ее голос разом напомнил ему: его седые волосы, его старость, его
настоящее…
Волшебный мир, в который он уже вступал, который уже возникал из туманных волн
прошедшего, шевельнулся – и исчез.
– Я здесь, – отвечал он, – я приду, ступай. «Вот они, следы-то барства», – мелькнуло у
него в голове. Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением
заметил, что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался. Все потемнело и затихло
кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним такое бледное и маленькое. Он приподнялся и
хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он

52 Извините, сударь (фр.).