Page 69 - Отцы и дети

столбовых, не то, что моя благоверная… А не угодно ли пожаловать сюда, в тень, вдохнуть
перед чаем утреннюю свежесть?
Аркадий вышел к нему.
– Добро пожаловать еще раз! – промолвил Василий Иванович, прикладывая
по-военному руку к засаленной ермолке, прикрывавшей его голову. – Вы, я знаю, привыкли
к роскоши, к удовольствиям, но и великие мира сего не гнушаются провести короткое время
под кровом хижины.
– Помилуйте, – возопил Аркадий, – какой же я великий мира сего? И к роскоши я не
привык.
– Позвольте, позвольте, – возразил с любезной ужимкой Василий Иванович. – Я хоть
теперь и сдан в архив, а тоже потерся в свете – узнаю птицу по полету. Я тоже психолог
по-своему и физиогномист. Не имей я этого, смею сказать, дара – давно бы я пропал; затерли
бы меня, маленького человека. Скажу вам без комплиментов: дружба, которую я замечаю
между вами и моим сыном, меня искренно радует. Я сейчас виделся с ним; он, по
обыкновению своему, вероятно вам известному, вскочил очень рано и побежал по
окрестностям. Позвольте полюбопытствовать, – вы давно с моим Евгением знакомы?
– С нынешней зимы.
– Так-с. И позвольте вас еще спросить, – но не присесть ли нам? – позвольте вас
спросить, как отцу, со всею откровенностью: какого вы мнения о моем Евгении?
– Ваш сын – один из самых замечательных людей, с которыми я когда-либо
встречался, – с живостью ответил Аркадий.
Глаза Василия Ивановича внезапно раскрылись, и щеки его слабо вспыхнули. Лопата
вывалилась из его рук.
– Итак, вы полагаете, – начал он…
– Я уверен, – подхватил Аркадий, – что сына вашего ждет великая будущность, что он
прославит ваше имя. Я убедился в этом с первой нашей встречи.
– Как… как это было? – едва проговорил Василий Иванович. Восторженная улыбка
раздвинула его широкие губы и уже не сходила с них.
– Вы хотите знать, как мы встретились?
– Да… и вообще…
Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с большим жаром, с большим
увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой.
Василий Иванович его слушал, слушал, сморкался, катал платок в обеих руках, кашлял,
ерошил свои волосы – и наконец не вытерпел: нагнулся к Аркадию и поцеловал его в плечо.
– Вы меня совершенно осчастливили, – промолвил он, не переставая улыбаться, – я
должен вам сказать, что я… боготворю моего сына; о моей старухе я уже не говорю:
известно – мать! Но я не смею при нем выказывать свои чувства, потому что он этого не
любит. Он враг всех излияний; многие его даже осуждают за такую твердость его нрава и
видят в ней признак гордости или бесчувствия; но подобных ему людей не приходится
мерить обыкновенным аршином, не правда ли? Да вот, например: другой на его месте тянул
бы да тянул с своих родителей; а у нас, поверите ли? он отроду лишней копейки не взял,
ей-богу!
– Он бескорыстный, честный человек, – заметил Аркадий.
– Именно бескорыстный. А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его, я горжусь
им, и все мое честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли
следующие слова: «Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и
ничего не жалел для его воспитания…» – Голос старика перервался.
Аркадий стиснул ему руку.
– Как вы думаете, – спросил Василий Иванович после некоторого молчания, – ведь он

127 Новый человек (лат. ).