Page 78 - Отцы и дети

видеть Катю, сколько и самое Анну Сергеевну. Четыре часа прошло в незначительных
толках о том о сем; Анна Сергеевна и слушала и говорила без улыбки. Только при самом
прощании прежнее дружелюбие как будто шевельнулось в ее душе.
– На меня теперь нашла хандра, – сказала она, – но вы не обращайте на это внимания и
приезжайте опять, я вам это обоим говорю, через несколько времени.
И Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж и, уже нигде не
останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно на
следующий день вечером. В продолжение всей дороги ни тот, ни другой не упомянул даже
имени Одинцовой; Базаров в особенности почти не раскрывал рта и все глядел в сторону,
прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.
В Марьине им все чрезвычайно обрадовались. Продолжительное отсутствие сына
начинало беспокоить Николая Петровича; он вскрикнул, заболтал ногами и подпрыгнул на
диване, когда Фенечка вбежала к нему с сияющими глазами и объявила о приезде «молодых
господ»; сам Павел Петрович почувствовал некоторое приятное волнение и снисходительно
улыбался, потрясая руки возвратившихся странников. Пошли толки, расспросы; говорил
больше Аркадий, особенно за ужином, который продолжался далеко за полночь. Николай
Петрович велел подать несколько бутылок портера, только что привезенного из Москвы, и
сам раскутился до того, что щеки у него сделались малиновые и он все смеялся каким-то не
то детским, не то нервическим смехом. Всеобщее одушевление распространилось и на
прислугу. Дуняша бегала взад и вперед как угорелая и то и дело хлопала дверями; а Петр
даже в третьем часу ночи все еще пытался сыграть на гитаре вальс-казак. Струны жалобно и
приятно звучали в неподвижном воздухе, но, за исключением небольшой первоначальной
фиоритуры, 132 ничего не выходило у образованного камердинера: природа отказала ему в
музыкальной способности, как и во всех других.
А между тем жизнь не слишком красиво складывалась в Марьине, и бедному Николаю
Петровичу приходилось плохо. Хлопоты по ферме росли с каждым днем – хлопоты
безотрадные, бестолковые. Возня с наемными работниками становилась невыносимою. Одни
требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали;
сбруя горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы
молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу
испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых в
ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же
старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые
сыры и молочные скопы. Управляющий вдруг обленился и даже начал толстеть, как толстеет
всякий русский человек, попавший на «вольные хлеба». Завидя издали Николая Петровича,
он, чтобы заявить свое рвение, бросал щепкой в пробегавшего мимо поросенка или грозился
полунагому мальчишке, а впрочем, больше все спал. Посаженные на оброк мужики не
взносили денег в срок, крали лес; почти каждую ночь сторожа ловили, а иногда с бою
забирали крестьянских лошадей на лугах «фермы». Николай Петрович определил было
денежный штраф за потраву, но дело обыкновенно кончалось тем, что, постояв день или два
на господском корме, лошади возвращались к своим владельцам. К довершению всего,
мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли
ужиться в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по
команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к барину, часто с избитыми рожами, в
пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг
вперемежку с мужскою бранью. Нужно было разбирать враждующие стороны, кричать
самому до хрипоты, зная наперед, что к правильному решению все-таки прийти невозможно.
Не хватало рук для жатвы: соседний однодворец, с самым благообразным лицом, порядился
доставить жнецов по два рубля с десятины и надул самым бессовестным образом; свои бабы

132 Фиоритура – музыкальное украшение мелодии.