Page 81 - Отцы и дети

чтобы отводил душу, а охотно беседовал… Это существо была Фенечка.
Он встречался с ней большею частью по утрам рано, в саду или на дворе; в комнату к
ней он не захаживал, и она всего раз подошла к его двери, чтобы спросить его – купать ли ей
Митю или нет? Она не только доверялась ему, не только его не боялась, она при нем
держалась вольнее и развязнее, чем при самом Николае Петровиче. Трудно сказать, отчего
это происходило; может быть, оттого, что она бессознательно чувствовала в Базарове
отсутствие всего дворянского, всего того высшего, что и привлекает и пугает. В ее глазах он
и доктор был отличный, и человек простой. Не стесняясь его присутствием, она возилась с
своим ребенком и однажды, когда у ней вдруг закружилась и заболела голова, из его рук
приняла ложку лекарства. При Николае Петровиче она как будто чуждалась Базарова: она
это делала не из хитрости, а из какого-то чувства приличия. Павла Петровича она боялась
больше, чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся,
словно из земли вырастал за ее спиною в своем сьюте, с неподвижным зорким лицом и
руками в карманах. «Так тебя холодом и обдаст», – жаловалась Фенечка Дуняше, а та в ответ
ей вздыхала и думала о другом «бесчувственном» человеке. Базаров, сам того не подозревая,
сделался жестоким тираном ее души.
Фенечке нравился Базаров; но и она ему нравилась. Даже лицо его изменялось, когда
он с ней разговаривал: оно принимало выражение ясное, почти доброе, и к обычной его
небрежности примешивалась какая-то шутливая внимательность. Фенечка хорошела с
каждым днем. Бывает эпоха в жизни молодых женщин, когда они вдруг начинают расцветать
и распускаться, как летние розы; такая эпоха наступила для Фенечки. Все к тому
способствовало, даже июльский зной, который стоял тогда. Одетая в легкое белое платье,
она сама казалась белее и легче: загар не приставал к ней, а жара, от которой она не могла
уберечься, слегка румянила ее щеки да уши и, вливая тихую лень во все ее тело, отражалась
дремотною томностью в ее хорошеньких глазках. Она почти не могла работать; руки у ней
так и скользили на колени. Она едва ходила и все охала да жаловалась с забавным
бессилием.
– Ты бы чаще купалась, – говорил ей Николай Петрович.
Он устроил большую, полотном покрытую купальню в том из своих прудов, который
еще не совсем ушел.
– Ox, Николай Петрович! Да пока до пруда дойдешь – умрешь, и назад пойдешь –
умрешь. Ведь тени-то в саду нету.
– Это точно, что тени нету, – отвечал Николай Петрович и потирал себе брови.
Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в давно
отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела на скамейке,
накинув по обыкновению белый платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых
от росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею.
– А! Евгений Васильич! – проговорила она и приподняла немного край платка, чтобы
взглянуть на него, причем ее рука обнажилась до локтя.
– Что вы это тут делаете? – промолвил Базаров, садясь возле нее. – Букет вяжете?
– Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.
– Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов!
– Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь и дышишь.
Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не заболею ли я?
– Это что за фантазия! Дайте-ка ваш пульс пощупать. – Базаров взял ее руку, отыскал
ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее ударов. – Сто лет проживете, – промолвил
он, выпуская ее руку.
– Ах, сохрани бог! – воскликнула она.
– А что? Разве вам не хочется долго пожить?
– Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет – так уж что же это была
за мученица! Черная, глухая, горбатая, все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это
жизнь!