Page 93 - Отцы и дети

– Но ведь ты решился?
– Конечно, решился и благодарю тебя от души. Я теперь тебя оставлю, тебе надо
отдохнуть; всякое волнение тебе вредно… Но мы еще потолкуем. Засни, душа моя, и дай бог
тебе здоровья!
«За что он меня так благодарит? – подумал Павел Петрович, оставшись один. – Как
будто это не от него зависело! А я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в
Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею».
Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким
дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова
мертвеца… Да он и был мертвец.

XXV

В Никольском, в саду, в тени высокого ясеня, сидели на дерновой скамейке Катя с
Аркадием; на земле возле них поместилась Фифи, придав своему длинному телу тот
изящный поворот, который у охотников слывет «русачьей полежкой». И Аркадий и Катя
молчали; он держал в руках полураскрытую книгу, а она выбирала из корзинки оставшиеся в
ней крошки белого хлеба и бросала их небольшой семейке воробьев, которые, с
свойственной им трусливою дерзостью, прыгали и чирикали у самых ее ног. Слабый ветер,
шевеля в листьях ясеня, тихонько двигал взад и вперед, и по темной дорожке и по желтой
спине Фифи, бледно-золотые пятна света; ровная тень обливала Аркадия и Катю; только
изредка в ее волосах зажигалась яркая полоска. Они молчали оба; но именно в том, как они
молчали, как они сидели рядом, сказывалось доверчивое сближение: каждый из них как
будто и не думал о своем соседе, а втайне радовался его близости. И лица их изменились с
тех пор, как мы их видели в последний раз: Аркадий казался спокойнее. Катя оживленнее,
смелей.
– Не находите ли вы, – начал Аркадий, – что ясень по-русски очень хорошо назван: ни
одно дерево так легко и ясно не сквозит на воздухе, как он.
Катя подняла глаза кверху и промолвила: «Да», а Аркадий подумал: «Вот эта не
упрекает меня за то, что я красиво выражаюсь».
– Я не люблю Гейне, – заговорила Катя, указывая глазами на книгу, которую Аркадий
держал в руках, – ни когда он смеется, ни когда он плачет: я его люблю, когда он задумчив и
грустит.
– А мне нравится, когда он смеется, – заметил Аркадий.
– Это в вас еще старые следы вашего сатирического направления… («Старые следы! –
подумал Аркадий. – Если б Базаров это слышал!») Погодите, мы вас переделаем.
– Кто меня переделает? Вы?
– Кто? Сестра; Порфирий Платонович, с которым вы уже не ссоритесь; тетушка,
которую вы третьего дня проводили в церковь.
– Не мог же я отказаться! А что касается до Анны Сергеевны, она сама, вы помните, во
многом соглашалась с Евгением.
– Сестра находилась тогда под его влиянием, так же, как и вы.
– Как и я! Разве вы замечаете, что я уже освободился из-под его влияния?
Катя промолчала.
– Я знаю, – продолжал Аркадий, – он вам никогда не нравился.
– Я не могу судить о нем.
– Знаете ли что, Катерина Сергеевна? Всякий раз, когда я слышу этот ответ, я ему не
верю… Нет такого человека, о котором каждый из нас не мог бы судить! Это просто
отговорка.
– Ну, так я вам скажу, что он… не то что мне не нравится, а я чувствую, что и он мне
чужой, и я ему чужая… да и вы ему чужой.
– Это почему?