Page 141 - Преступление и наказание

бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла
было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
— Я хотел вас спросить, — обратился к ней поскорей Раскольников, — как это у вас
сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас?.. например, от полиции.
— Нет-с, всё прошло… Ведь уж слишком видно, отчего смерть была; не беспокоили;
только вот жильцы сердятся.
— Отчего?
— Что тело долго стоит… ведь теперь жарко, дух… так что сегодня, к вечерне, на
кладбище перенесут, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и
сама видит, что нельзя…
— Так сегодня?
— Она просит вас сделать нам честь на отпевании в церкви быть завтра, а потом уж к
ней прибыть, на поминки.
— Она поминки устраивает?
— Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить, что вы вчера помогли нам… без вас
совсем бы нечем похоронить. — И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась
и удержалась, поскорей опять опустив глаза в землю.
Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Это было худенькое,
совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с
востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою,
но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее
становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во
всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои
восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти
ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
— Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже
еще закуску намерена?.. — спросил Раскольников, настойчиво продолжая разговор.
— Гроб ведь простой будет-с… и всё будет просто, так что недорого… мы давеча с
Катериной Ивановной всё рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть… а Катерине
Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с… ей утешение… она такая, ведь
вы знаете…
— Понимаю, понимаю… конечно… Что это вы мою комнату разглядываете? Вот
маменька говорит тоже, что на гроб похожа.
— Вы нам всё вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным
и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять
запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь
слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то
прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.
— Родя, — сказала она, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем…
А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи
скорее… А то мы тебя утомили, боюсь я…
— Да, да, приду, — отвечал он, вставая и заторопившись… — У меня, впрочем, дело…
— Да неужели ж вы будете и обедать розно? — закричал Разумихин, с удивлением
смотря на Раскольникова, — что ты это?
— Да, да, приду, конечно, конечно… А ты останься на минуту. Ведь он вам сейчас не
нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?
— Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать, будете так добры?
— Пожалуйста, придите, — попросила Дуня.
Разумихин откланялся и весь засиял. На одно мгновение все как-то странно вдруг
законфузились.
— Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай,
Настасья… ах, опять «прощай» сказала!..