Page 136 - Преступление и наказание

— Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, —
раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.
— Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, — вырвалось у Пульхерии
Александровны.
— Да что вы, боитесь, что ль, меня все? — сказал он с искривившеюся улыбкою.
— Это действительно правда, — сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. —
Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.
Лицо его перекосилось как бы от судороги.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в
смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в
вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и
дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только
счастлива, что тебя вижу, Родя…
— Полноте, маменька, — с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее
руку, — успеем наговориться!
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение
мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно,
что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть
наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить.
Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем
забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
— Что ты? — крикнул Разумихин, хватая его за руку.
Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с недоумением.
— Да что вы все такие скучные! — вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, —
скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите же! Станем
разговаривать… Собрались и молчим… Ну, что-нибудь!
— Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее начинается, — сказала,
перекрестившись, Пульхерия Александровна.
— Чего ты, Родя? — недоверчиво спросила Авдотья Романовна.
— Так, ничего, одну штуку вспомнил, — отвечал он и вдруг засмеялся.
— Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал… — пробормотал
Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть… если
застану…
Он откланялся и вышел.
— Какой прекрасный человек! — заметила Пульхерия Александровна.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг
Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих
пор оживлением, — уж не помню, где я его прежде до болезни встречал… Кажется, где-то
встречал… Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он
тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
— Очень, — ответила Дуня.
— Фу, какой ты… свинтус! — произнес страшно сконфузившийся и покрасневший
Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегка улыбнулась, а Раскольников
громко расхохотался.
— Да куда ты?
— Я тоже… мне надо.
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи… А
который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять
замолчали? Всё только я да я говорю!..
— Это подарок Марфы Петровны, — ответила Дуня.
— И предорогие, — прибавила Пульхерия Александровна.
— А-а-а! какие большие, почти не дамские.